Все это в своей совокупности не создавало очень стройного, согласованного целого, плохо вязалось со смыслом его творений, с высоким полетом его замыслов, с глубокой серьезностью его обычных стремлений. Неровности его плохо поддающегося определению характера, некоторые заметные штрихи в его почти неизвестной будничной жизни резко выделялись на фоне его тусклого, серого, затуманенного многими неясностями существования и довольно смутной биографии.
С тех пор почти все сомнительные места этой темной картины получили должное освещение. Жизнь Рембрандта была описана, и притом очень хорошо, в Голландии и даже во Франции по голландским источникам. Благодаря трудам одного из самых ревностных его поклонников, Восмара, мы знаем теперь о Рембрандте если не все, что было бы важно знать, то, по крайней мере, все возможное. И этого достаточно, чтобы почувствовать любовь, жалость и уважение к этому человеку и, как я полагаю, хорошо понять его.
С внешней стороны это был почтенный человек, любивший свой дом и домашнюю жизнь, свое место у очага, привязанный к семье, по натуре больше супруг, чем любовник, однолюб, не выносивший ни холостой жизни, ни вдовства (в силу каких-то не вполне выясненных обстоятельств он был трижды женат), и, разумеется, домосед. Он не был бережлив, почему не умел держать свои расчеты в порядке, и не был скуп, как видно из того, что он разорился. Если он мало тратил денег на свой комфорт, то, видимо, потому, что расточал их на прихоти своего ума. Рембрандт был неуживчив и, вероятно, мнителен, любил одиночество и в своей скромной среде казался странным существом. Он не был окружен роскошью, но у него было своего рода тайное богатство, сокровища в виде художественных ценностей, доставлявших ему большую радость. Он потерял их; полностью разорившись. В один поистине несчастный день эти сокровища - ими потом долго интересовалось потомство- были распроданы у него на глазах за бесценок перед дверями постоялого двора. В этой обстановке, как потом убедились из описи имущества, составленной при распродаже, далеко не все было рухлядью: тут были мраморные статуи, итальянские и голландские картины и много его собственных произведений; особенно же много было гравюр, в том числе и очень редких, которые Рембрандт выменивал на собственные или покупал по очень высокой цене. Этими красивыми, изысканными, любовно собранными вещами художник очень дорожил. Он был привязан к ним, как к товарищам своего одиночества, свидетелям своего труда, поверенным своих мыслей и вдохновителям своего таланта. Быть может, он собирал эти сокровища как любитель, как знаток, как утонченный ценитель интеллектуальных наслаждений. Это и была, вероятно, необычная форма скупости, тайный смысл которой никому не был понятен. Что же касается долгов, которые его задушили, то они были у него даже тогда, когда в одном дошедшем до нас письме он называл себя богатым, Рембрандт был горд и подписывал векселя с непринужденностью человека, который не знает цены деньгам и не подсчитывает точно ни того, что у него есть, ни того, что он должен.
У него была прелестная жена, Саския, которая, словно луч, озаряла вечную светотень его жизни и в течение слишком коротких лет вносила в дом если не изящество и подлинное очарование, то, во всяком случае, некоторый блеск. Его мрачному жилищу, его угрюмому, всегда самоуглубленному труду недоставало экспансивности, юношеской влюбленности, женской грации и нежности. Принесла ли ему все это Саския? Кто может сказать это наверное? Говорят, он был влюблен в нее; он часто писал ее, наряжал, как и себя, в разные необычные и великолепные одежды, как и себя, окружал ее всевозможной случайной роскошью, изображал ее как «Еврейскую невесту», «Одалиску», «Юдифь», быть может, «Сусанну» и «Вирса-вию». Но он никогда не писал ее такой, какой она была на самом деле, одетой или обнаженной, и не оставил ни одного ее похожего портрета; так, по крайней мере, говорят. Вот все, что мы знаем об его домашних радостях, слишком рано угасших. Саския умерла молодой, в 1642 го. ду, в тот самый год, когда он написал «Ночной дозор»-В его картинах ни разу не встречаются веселые, приветливые лица его детей, а он имел их несколько от трех браков. Сын его Титгос умер за несколько месяцев до него; другие исчезли во мраке, покрывавшем его последние годы и его смерть.
Известно, что Рубенс, проживший большую, увлекательную и всегда счастливую жизнь, все же испытывал моменты большой слабости и внезапного отчаяния,- когда по возвращении из Италии почувствовал себя чужим в своей родной стране, и позднее, когда после смерти Изабеллы Брандт увидел себя вдовцом, одиноким в своем доме. Об этом говорят его письма. Но мы во знаем, что выстрадало сердце Рембрандта. Саския умирает, и, однако, работа его продолжается без единого дня перерыва - это видно по датам его картин и еще лучше по его офортам. Рушится его богатство, его волокут в камеру несостоятельных должников, у него отнимают все, что он любит: тогда он уносит свой мольберт, ставит его на новом месте, и ни его современники, ни потомство не слышат ни единой жалобы, ни единого крика этого странного человека, казалось бы, совершенно раздавленного несчастьем. Его творчество не ослабевает, не падают ни количество, ни качество картин. Успех покидает его вместе с богатством, счастьем, благополучием: и тут на несправедливость судьбы, на измену общественного мнения Рембрандт отвечает «Портретом Сикса» и «Синдиками», не говоря уже о луврском «Молодом человеке» и многих других произведениях, относящихся к числу наиболее основательных, впечатляющих и сильных. В дни печали и унизительных несчастий он сохраняет какое-то бесстрастие, которое было бы совершенно необъяснимо, если бы мы не знали, как смягчает удары душа, поглощенная глубокими замыслами, сколько в ней невозмутимости и способности быстро забывать.
Было ли у Рембрандта много друзей? По-видимому, нет; во всяком случае, не те, чьей дружбы он был достоин: не Вондель, который тоже был своим человеком в доме Сикса, не Рубенс, которого он хорошо знал. Рубенс, бывший в Голландии в 1636 году, навестил всех знаменитых художников, кроме Рембрандта; Рубенс умер всего за год до «Ночного дозора», а между тем имя Рембрандта даже не значится ни в его письмах, ни в его коллекциях. Был ли Рембрандт в почете, имел ли поклонников, был ли на виду? Тоже нет. Если о нем и говорят в «Апологиях», в сочинениях того времени или в маленьких стихотворениях, написанных по какому-нибудь случайному поводу, ему всегда отводят второстепенное место. Упоминают его вскользь, без всякой теплоты, как бы только из чувства справедливости. Литераторы тоже предпочитают ему других: Рембрандту - единственной подлинной знаменитости - они отводили место позади прочих. На официальных церемониях, в дни всякого рода больших торжеств, его забывали; говоря образно, в первом ряду и на эстраде его никогда не было видно.
Несмотря на гений художника, его славу и повальное увлечение, толкавшее к нему художников в начале его творчества, та общественная среда, которую называют светом, даже в Амстердаме только слегка приоткрыла ему дверь, и Рембрандт к ней никогда не принадлежал. Созданные им портреты служили ему рекомендацией не больше, чем сама его личность. Хотя Рембрандт писал великолепные портреты, и притом с людей избранного круга, это не были те привлекательные, естественные и бросающиеся в глаза произведения, которые могли ввести его в общество, быть там оценены и создать ему успех. Я уже говорил, что капитан Кок, изображенный в «Ночном дозоре», впоследствии утешился, заказав свой портрет ван дер Хельсту. Что же касается Сикса, молодого в сравнении с Рембрандтом человека, то он - я не сомневаюсь в этом - разрешил писать себя крайне неохотно. У этого официального лица Рембрандт бывал скорее как у бургомистра и мецената, чем как у друга. Вообще же он предпочитал общество незначительных людей, лавочников, мелких бюргеров. Их даже слишком порицали - эти знакомства, весьма скромные, но отнюдь не позорные, как это пытались утверждать. Еще немного, и его стали бы упрекать в беспутстве, потому что спустя десять лет после смерти жены этот одинокий человек дал повод заподозрить себя в связи со своей служанкой. А между тем он даже не ходил по кабакам - явление, чрезвычайно редкое для того времени. Служанка его лишилась честного имени, а самого Рембрандта стали поносить. Впрочем, в это время у него и так все шло очень плохо: он потерял состояние и почет. Когда он покинул Брестрат, без крова, без единого гроша, но рассчитавшись со своими кредиторами, ничто уже его не поддерживало, ни талант, ни приобретенная слава. Его забыли, стерся даже самый след его, и он сразу же исчезает, поглощенный той будничной бедной и темной жизнью, из которой он, собственно говоря, никогда и не выходил.
Во всем, как видно, это был человек, не похожий на других, мечтатель, быть может, очень молчаливый, хотя лицо его говорит совсем о другом. Вероятно, у него был угловатый характер, несколько суровый, недоверчивый, резкий, не любящий противоречий, не поддающийся чужим доводам, в глубине души неустойчивый, внешне неподатливый и, во всяком случае, оригинальный. Если сначала Рембрандта, несмотря на зависть к нему близоруких педантов и дураков, хвалили, прославляли, ласкали, то, когда он сошел со сцены, ему жестоко отомстили. Что касается его техники, то он писал, рисовал и гравировал как никто другой. По приемам работы его произведения были настоящими загадками. Ему удивлялись, но с некоторым беспокойством, за ним следовали, не вполне его понимая. За работой у него был вид алхимика. Когда Рембрандта видели за мольбертом с липкой палитрой, нагруженной тяжелыми красками, пропахшей эссенциями, когда он сгибался над медными досками и гравировал, нарушая все правила,- хотелось найти у него на кончике кисти или иглы разгадку его глубоких секретов. Его манера была так нова, что сбивала с толку даже сильные умы и вызывала восторг у простодушных. Все, что было юного, смелого, непокорного и ветреного среди учившихся живописи,- все бежало к нему. Собственные ученики Рембрандта были посредственны, а тащившиеся за ними еще хуже. Поразительно, что при келейном обучении, о котором я уже говорил выше, ни один из них не сохранил вполне своей самостоятельности. Они подражали Рембрандту, как никогда не подражали своему учителю самые раболепные копиисты. Конечно, они,, переняли у него лишь худшие из его приемов.
