— Бедный вы, бедный. — сказала Екатерина Тихоновна и заплакала. — Какой же вы бедный, Давид Эдуардович! Сколько же времени вы так бедуете?
Давид Эдуардович, целуя руку Екатерины Тихоновны, сказал, что все годы перестройки пролетели для него так же незаметно, как раньше пролетали пятнадцать суток.
Я же, наблюдая за этой сценой, подумал о том, какая все-таки интересная и по- гусарски красивая жизнь у этих грузинских евреев.
Еще я подумал, а что, если Давид Эдуардович — незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе?
Похоже, что это так.
Красно-коричневые .
Все чаще слышу эти слова и уже во второй раз применительно к себе. Сегодня красно-коричневым меня назвал редактор журнала, куда я заходил узнать про стихи в № 11 или № 12.
Редактора долго не было, его вызвали в комитет демократических реформ, и, ожидая его, я сидел с секретаршей Таней. Я попросил ее отыскать копии моих писем в Правительство, которые я переслал в журнал для публикации, но Таня сказала, что эти письма были расписаны на господина Коняева и он, согласно указанию редактора, переслал их инопланетянам.
Я успокоился, и мы с Таней стали вспоминать незабываемые августовские дни, проведенные на баррикадах. А какую замечательную водку привозили нам! А какие вкусные были бутерброды!
Мы даже не заметили — так увлеклись! — как появился редактор. Он пригласил меня к себе в кабинет и сказал:
— Вы кончайте эти разговоры про водку! Вы, простите за выражение, как красно-коричневый говорите!
— Но ведь это правда! — сказал я.
— Ну и что?! — рассердился редактор. — Правда тоже может быть краснокоричневой! А посмотрите, что вы в своих стихах пишете! Красной пылью. в красной марсианской тишине . Как это понимать прикажете? Откуда в вас такая ностальгия по красному?!
— Но, простите! — возразил я. — Это же Марс. А там все красное.
— Откуда вы это знаете? Вы что, были на этом Марсе?
— Конечно, был... И не раз. И на Венере был, и на Сатурне, и на Плутоне...
— Что?! — закричал было редактор, но, взглянув на меня, осекся. — А, да. Ну, конечно... Я просто забыл. Ладно. Идите. Я еще подумаю над вашими стихами. Но прошу вас, больше не затевайте в редакции своих красно-коричневых разговоров. Хорошо?
Я сказал, что если это угодно господину редактору, я не буду более говорить об августовских событиях, сохраню в тайне все подробности тех незабвенных дней и ночей.
На этом мы и расстались.
Но уже дома я неожиданно вспомнил, как осекся редактор, посмотрев на меня, и задумался. Почему он не удивился, что я был на Венере, Сатурне и Плутоне? Откуда ему известно об этом? Ведь я ничего не говорил ему о своих полетах...
Но он определенно знает.
И это ведь именно он дал указание господину Коняеву переслать мои письма инопланетянам .
Все это очень странно .
Задумавшись, я машинально нарисовал человека без глаз и долго смотрел на рисунок, пытался вспомнить: кто это? Потом не выдержал — нарисовал и глаза.
Получилось, что человек смотрит на меня в упор, и недобро так смотрит.
Видно, что знает меня...
А я его так и не смог вспомнить.
Приходил Ш-С.
Долго стоял в коридоре перед дверью с вывеской «Приватизационный комитет».
Кстати сказать, она сейчас на металле выгравирована. Это Петр Созонтович Федорчуков у себя на заводе — он там председатель профсоюзного комитета — заказывал, а мы все скинулись по десять рублей.
Потом Ш-С. спросил: «Что это за приватизационный комитет такой?»
Я объяснил.
Ш-С. пожал плечами и сразу прошел в мою комнату. Запер за собой дверь и, усевшись напротив меня, сказал тихо и жалобно:
— Я снова заболел!
— Почему ты решил, что заболел? — спросил я.
— Я ничего не понимаю! — горячо заговорил Ш-С. — Окружающим все кажется совершенно естественным, а я не понимаю! Не понимаю, почему я должен радоваться, если где-то запрещают говорить на русском языке! Не понимаю, как Горбачев и Ельцин сумели так устроить нашу экономику, что за доллар США, за который там только и можно проехать в метро, у нас можно полстраны купить! Не понимаю, почему Шеварднадзе, получая жалованье министра иностранных дел СССР, только тем и занимался, что защищал от СССР другие страны. Я ничего не понимаю.
Я не сразу сумел сформулировать свой ответ.
— Видишь ли. — сказал я. — Вообще-то надо вносить порядок в самые явления, а не в одни лишь понятия. Тебе станет легче, если ты поймешь, что содержанием аналитики является астрономия, в которой история составляет лишь незначительную величину.
Еще мне хотелось сказать о «непрямом пути», о котором я так долго думал, но я побоялся, что Ш-С. не поймет меня, и поэтому начал издалека.
— Ты слышал о красно-коричневых? — спросил я, как-то непроизвольно подражая интонациям господина Редактора.
— Слышал! — сказал Ш-С. — А что?
— Понимаешь . — проговорил я, больше думая уже не о том, как разъяснить свою мысль о «непрямом пути» в астрономии, а пытаясь понять, откуда в моем голосе появились явственно узнаваемые интонации Редактора. — Раньше все большевики были евреями. Или немножко евреями... А теперь что? Теперь каждый интеллигент тоже, по-своему, еврей. А если нет, то значит, что он красно-коричневый. Понимаешь?
— Нет. — сказал Ш-С. — Разве ты тоже еврей? Или ты красно-коричневый?
— Откуда я знаю. — сказал я. — Тебе ведь известно, что моя мать умерла, а отец находится на секретной работе .
— Тем более, — сказал Ш-С. — И вообще, откуда у тебя эти мысли про астрономию? Ты забыл, что доктор запретил тебе читать Федорова?
Мне не хотелось отвечать на этот вопрос.
К счастью, тут мой взгляд упал на рисунок, который я сделал, задумавшись, откуда известно редактору мое галактическое прошлое. Я показал рисунок Ш-С.
— Кто это? — спросил я. — Знаешь?
Ш-С. побледнел и, как-то торопливо попрощавшись, ушел.
Сбывается предсказание статьи из «Аргументов и фактов» об олимпийском Мишке .
Ушел на пенсию М. С. Горбачев.
Короток век политических деятелей в нашей стране. Нелегка их судьба. Едва только придет человек к власти, а уже и народ ему не нравится, которым он должен управлять, уже стремится он запретить то, благодаря чему сам пришел к власти.
Для демократов народ — тоже самое страшное. И в этом мне видится внутреннее противоречие, которое трудно будет преодолеть. Снова разговаривал с
Векшиным и еще раз убедился, что идеалы демократии он путает с ненавистью к этой, как он любит говорить, стране.
Векшин не скрывает от меня, что своей властью он пользуется в личных целях. Работу в мэрии и Совете городских депутатов он совмещает с деятельностью консультанта в шести инофирмах, где, как говорит, получает зарплату в СКВ.
Когда я услышал об этом, я подумал, что, может быть, поэтому Векшин и не возвращает мне долг. Рублей у него нет, одни доллары... Хотя я бы, конечно, согласился взять долг и в долларах.
Мне, однако, неловко требовать долг в долларах, и, чтобы отвлечься от этой мысли, я сказал, цитируя Ш-С., что не понимаю, почему я должен радоваться, когда моя страна становится колонией.
— А никого и не интересует, радуешься ты или нет! — ответил Векшин. — У власти сейчас мы, которые всегда мечтали уехать в США. Пускай Соединенными Штатами мы никогда не станем, но нам приятнее жить хотя бы в колонии США. Понял, идиот?
Какой он грубый.
Потом Векшин ушел на кухню и долго разговаривал там с Давидом Эдуардовичем Выжигайло.
Давид Эдуардович выставил бутылку шотландского виски, и Векшин объяснял ему, что так можно просрать всю перестройку.
— А нам что перестройка, что кукуруза — один хрен! — отвечал на это Давид Эдуардович.
Векшин горячился, спорил.
Потом на кухню вышла Екатерина Тихоновна Федорчукова.
— Полно врать про перестройку свою, — сказала она. — Идите спать!
Снова читал в туалете газеты.
Мысль, что национализм еще никого не доводил до добра, внушается нашей демократической прессой так же усиленно, как раньше коммунистической. Мысль интересная, но не бесспорная. Ведь при всем желании мы не найдем ни одной страны, для которой бы был благотворным интернационализм. Кстати, бывший СССР — лучший тому пример.
Векшин так и не отдал сто рублей, а пенсию по-прежнему не платят, и на Новый год я остался без денег.
Конечно, можно было улететь на Плутон, у меня давно висит в шкафу хороший аппарат для полета, но надо подождать. Уж очень интересно посмотреть на рынок, который начинается в будущем году.
Новый год провел дома. Лежал на диване и читал книжку, которую, убегая от меня, забыл Ш-С.
Это М. А. Орлов. «История отношений человека с дьяволом».
Книга интересная, но еще интереснее пометки Ш-С. на полях.
Я внимательно изучал эти пометки, пытаясь определить характер болезни Ш-С.
«Первейшей статьей считалась мертвая рука, — пишет М. А. Орлов. — Вот как она добывалась и изготовлялась. Надо было сторожить, пока человека повесят, и тайно отрезать у повешенного кисть руки».
