Он лежит на спине, голова повернута вправо, одна ручка согнута в локте и лежит над его черноволосой головкой. На нем темно-зеленый хлопковый комбинезончик, прячущий его ножки. Не могу удержаться и прикасаюсь пальцами к его пухлой мягонькой щечке.
Он не морщится и не ворочается. Поэтому я продолжаю на него смотреть — это так увлекательно просто наблюдать за тем, как он дышит, что кажется даже ненормальным.
Насытившись сполна, я делаю шаг к двери.
Потом происходит что-то хреновое.
Вы, должно быть, это предвидели.
Точно, Джеймс поворачивает голову налево, пинается ножкой и сладкие черты его лица морщатся. Потом — словно вылупившийся птенец — издает крик.
— Уаааааааа.
Я бросаю взгляд на дверь, потом опять на него, когда второй крик слетает с его губ.
— Уаааааааа.
— Черт. Шшшш, — шепчу я. — Джеймс … — глажу его по животику. — Шшшшш, спи.
Конечно же, это еще не все.
— Уаааааааа.
Да черт с ним. Беру его на руки и начинаю укачивать, прижимая к плечу.
— Тише, приятель. Если твоя мама найдет меня здесь, она запрет свою киску, как железный сейф. И мне понадобятся часы, чтобы вскрыть ту штуковину.
Технически, сейф и так постоянно закрыт. У нас еще две недели до того, как врач даст зеленый свет. До тех пор строгая установка «Да не пройдешь!». Мне даже запрещено довести ее до оргазма орально, или такой популярный среди молодежи метод «на сухую» — тоже запрещен. Роберто сказала, что ее матка должна прийти в себя, что означает никаких оргазмических спазмов.
И все же, вы можете проследить аналогию. Мой сын, с другой стороны, нет. Или ему, просто похрен.
— Уааа, уааа, уааааааааааа.
В дверях стоит Кейт, вид у нее невероятно злой.
— Попрощайся с волосами в паху, Дрю.
Я усмехаюсь.
— Что? Я услышал, как он плачет — зашел сюда, прямо перед тобой.
Это не считается ложью, если человек, которому вы врете, знает, что вы лжете.
Она раздраженно вздыхает и тянется к ребенку.
— Дай мне его.
Я прижимаю его к себе и уворачиваюсь от нее, как футбольный игрок, пытающийся не дать отобрать у себя мяч.
— Нет, я взял его. Возвращайся к своим делам.
— Ты его не успокоишь.
— И я никогда не смогу его успокоить, если успокаивать его все время будешь только ты, — целую я кричащую макушку. — Я займусь этим, Кейт. Иди, прими ванную, или что там еще.
Разве это не то, что хотят все новоиспеченные мамочки?
— Это ты так пытаешь мне сказать, что от меня воняет?
Вроде нет.
— Нет… я говорю, что я натворил делов, мне и разбираться.
Все еще неуверенная, она гладит Джеймса по спине.
— Хорошо. Просто… позови меня, если понадоблюсь.
Я чмокаю ее в губы.
— Мы в порядке.
Наконец-то она улыбается и уходит.
Многие мужчины не умеют обращаться с детьми. То ли из-за отсутствия опыта, то ли они боятся, что все испортят так, что уже не исправить. Дайте нам какой-нибудь прибор, который нужно отремонтировать, мы его разберем, найдем поломку, и снова все соберем, даже если видим его впервые.
Дети? Их не так легко снова собрать.
А еще все эти опасности, о которых нельзя забывать — родничок, поддерживать головку, ужасный пупок, который должен отвалиться… не заставляйте меня даже начинать говорить о последствиях. Мужчины не очень хороши, когда дело доходит до выполнения нескольких дел одновременно, помните?
Так что для большинства, заботу о младенцах лучше оставить мамам.
Большинства — но не меня. Потому что я набрался опыта с Маккензи. В ее младенчестве, я не сидел с ней ночами, но многому научился. Если мужчина может поменять подгузник девочке, для него нет ничего невозможного. Поэтому, из-за того, что у меня за плечами младенческие годы Маккензи, и потому что я чертовски хорош в любом своем деле, то не впадаю в ступор от плача Джеймса. Это не самая радостная часть отцовства — но я справлюсь.
Убираю Джеймса от своего плеча, чтобы укачать его на руках.
— Уаааа, уаааа, уаааа …
— Эй, приятель, что за слезы? Не надо плакать — скоро я тебя уложу спать.
Беру с комода пустышку и вожу ей по его губам. Хныча, он посасывает ее несколько раз, а потом открывает рот, чтобы завыть, потому что понимает, что это не то. Я успеваю ее поймать, прежде чем, она падает на пол.
Потом сажусь в кресло-качалку.
— Да, я знаю, что это не то, чего ты хочешь. И я тебя не виню — буфера твоей мамы просто невероятны. Но… ты должен брать то, что можешь взять. И на данный момент, этот кусочек пластика самая лучшая вещь.
Снова вставляю ее ему в рот, и в этот раз он не отказывается. Он начинает быстро ее сосать и на какое-то мгновение его глаза закрываются, но потом открываются снова — верный знак того, что он устал, но борется с этим. Я тихонько качаюсь в кресле и похлопываю его по попке.
Шепотом я говорю ему:
— Хочешь послушать, чем твой старик сегодня занимался? Я организовал сделку по приобретению в пятьдесят миллионов долларов для человека, который изобрел новое приложение. Он что-то вроде инструмента. Когда ты подрастешь, то узнаешь, что мир полон инструментов. В общем, именно этот инструмент не думал, что сделка достаточно хороша, поэтому папочке пришлось ему объяснить, чем она так хороша. Сначала я ему показал…
Вам же, на самом деле, не хочется слышать остального, не так ли? Достаточно будет того, что через двадцать минут Джеймс был в отрубе. Я целую его в лоб и кладу в кроватку. Потом иду в гостиную, чтобы провести ценное время со своей любимой. Я нахожу Кейт на диване, со все еще наполовину полной корзиной белья рядом с ней.
Она замечает меня не сразу — и больше не сворачивает одежду. В руках она держит пару носочков, спокойно уставившись в одну точку. В глубокой задумчивости.
Обычно для парней, когда наши женщины о чем-то серьезно задумываются? Это плохой знак.
Осторожно я сажусь рядом с ней.
— Малыш спит.
Ее отрешенное выражение лица не меняется.
— Это хорошо.
— Кейт? Ты в порядке?
Выйдя из оцепенения, она быстро поворачивается ко мне и пытается отмахнуться.
— О, да. Да, все нормально.
Нормально — тревожный знак, если таковой имелся.
Не теряю время на всякие приятности.
— Хрен там нормально — что не так?
Ее внимание снова на носках.
— Я просто поняла… вот это теперь моя жизнь.
Я упорно пытаюсь понять скрытый женский смысл в этом выражении — но ничего.
— О-кей… и…?
— И складывание одежды, грязная посуда, прогулка в обед, тихий час, смена подгузников… вот моя жизнь. Больше ждать нечего.
— Ну… смена подгузников это не вечно. И через две недели мы сможем заняться сексом всякими разными и невообразимыми способами — вот что стоит ожидания.
От этих слов она усмехается, но как-то равнодушно.
— Я ужасный человек.
Я потираю ее плечо.
— Если ты ужасный человек, то я тогда полное дерьмо.
На этот раз она улыбается искреннее.
— Я люблю Джеймса, Дрю. Люблю… даже не настолько сильное слово…
Я киваю, потому что я и любой родитель точно знает, что она имеет в виду.
— …и я понимаю, как мне повезло. Многие женщины убили бы за то, чтобы сидеть дома со своими детьми. И я, правда, благодарна за ту жизнь, что у меня сейчас — но я никогда не думала, что это будет все, что я смогу иметь.
И с ее глаз катятся слезы. Большие.
В те дни, после рождения Джеймса, он был не единственным, кто постоянно ревел.
Кейт была подавлена.
Я думал, что понимал, что гормональный сбой мог разбить женскую личность — но я не понимал масштаба трагедии. Гормоны беременности — это что-то совершенно иное. Она плакала, потому что Джеймс был красивым, плакала, потому что любила меня так сильно, и от того, как сильно любил ее я. Она плакала, когда плакал Джеймс, и когда он спал, или когда чихал. Она плакала, потому что не весь вес ушел сразу через два дня после родов, как это должно быть, по мнению чертовых злобных звезд.
Даже если я уже привык к бесконечному плачу своего сына, видеть, как плачет Кейт, никогда не будет тем, с чем я могу мириться.
