что посчитала судьбой, закрыла глаза и, коснувшись колкого от замершей крови волчьего меха, другую руку положила мальчишке на грудь. Сила моран откликнулась тут же, стоило к ней воззвать: с каждым ударом вечного теперь сердца сила эта струилась по венам Снежной королевы, наливалась тяжестью и теплом и наконец заискрилась на кончиках пальцев.
***
В саду рядом с мастерской весь вечер играла музыка, которую не каждый сумел бы услышать. Сначала – шарманка и бубенцы, затем – скрипки и барабаны.
Слишком громко, слишком близко. Морана закрывала глаза, вдыхала глубоко, выдыхала медленно. Но руки дрожали, под веками жгло, а сила хоть и теплилась у самого сердца, но даже в ночь равноденствия оставалась немощной и хворой, будто птица с перебитым крылом.
Пора бы уже смириться, пора бы принять: ни равноденствие, ни полнолуние, ни парад планет не помогут вернуть прежнюю силу. Смириться, что в память о прошлом осталось теперь только имя – Морана – которое значило для людишек не больше, чем имя куклы из соломы и веток. По весне самодельных моран наряжали в тряпье, били палками, обливали смолой, а затем сжигали, чтоб поскорей прогнать зиму. В тех краях, где суровой зимы живущие ныне, пожалуй, не видели отродясь.
Неважно. Скоро и эта традиция канет в небытие. Как и дивьи народы, которых оставалось все меньше и меньше. Но теперь Морана не могла их сберечь – да и не хотела.
Тут бы сберечь себя.
По ту сторону закрытых ставень вновь грянули барабаны. Можно было бы и привыкнуть, но Морана вздрогнула, распахнула глаза – и льдинки стекляруса, висевшие в воздухе, вздрогнули следом, замерли и тут же со звоном осыпались на пол.
Вот и все, что могла теперь Снежная королева: с помощью остатков безграничной когда-то силы поднять с пола неосторожно оброненный бисер и, если сдюжит, разложить по коробкам. А бывало, управляла ветрами и насылала на варваров морок да снежных псов.
Но погрузиться в воспоминания Моране не удалось: через минуту за дверью раздались шаги, которым музыка не могла стать помехой. Не шаги даже – цокот копыт.
Когда-то этот звук заставлял Морану улыбаться, теперь – морщиться и устало вздыхать. Ирвин все ждал от нее каких-то подвигов и чудес, подбадривал, наставлял на путь, который считал истинным, будто не слышал, будто не понимал, что бороться да бесконечно начинать сначала было куда проще, чем наконец принять: прошлого не воротишь.
Да и что толку горевать о былом, если даже рябиновой рощи, и той теперь не осталось?
***
– Ты вернулся так быстро? Почему? Ты ведь любишь праздники, – отворив окованную железом дверь, озадаченно спросила Морана. Затем, не дождавшись ответа, отступила вглубь тускло освещенной мастерской и с помощью незамысловатого заклинания зажгла стоявшие на подоконнике свечи. Единственное, чему научилась благодаря древнему гримуару, подаренному Ирвином: ему нравилось, когда Морана практиковала магию ведьм, хотя та и была ей чужда.
– В саду, неспокойно там как-то… – Ирвин передернул плечами, сбросил накидку, и отблеск свечей заиграл на витых рогах, расписанных черным и красным; на смуглой коже; на рыжих косичках, что спускались до поясницы; на деревянных бусинах и глиняных амулетах.
Смола и медь, перец и сумах, черное солнце и красная луна – таким Ирвин казался Моране когда-то. Таким он ее дополнял: белокожую, светлоглазую, едва ли не прозрачную, если вглядываться внимательней да подольше.
Моране даже казалось порой, что она его любит. Вот только Ирвин хотел видеть в ней ту, какой была прежде: целую вечность назад, задолго до первой встречи.
Забавно, ведь Кай Снежной королевы в ней так и не признал.
– Нехорошая ночь, нехорошая… – повторял Ирвин, все быстрее и быстрее перебирая исчерченные узорами деревянные четки. И амулеты, что украшали его косички, вспыхивали зеленым да желтым, будто светлячки.
Морана вопросов не задавала: знала, что не получит ответ. Интуиция у фавнов была отменной, но Ирвин редко мог расшифровать, что та нашептывала ему, о чем предупреждала. Зато без труда насылал тревожные сны и панические атаки: Морана успела испытать его дар на себе и с тех пор старалась не попадать под горячую руку.
Наконец Ирвин остановился посреди мастерской, поправил стоявшее на столе бисерное деревце и, положив рядом четки, внимательно огляделся:
– Что за бардак?
Морана в ответ легонько повела рукой и заставила несколько стеклянных бусин подняться над полом.
– Это все? Сегодня ночь равноденствия, уверен, ты можешь больше.
Морана без труда расслышала в голосе Ирвина раздражение, но сочла за лучшее промолчать. Он же в два шага подошел ближе и протянул руку, демонстрируя свежий порез, что горел на ладони:
– Каджу обновила заклинание отвода глаз, чтобы людишки и дальше не могли меня видеть. И родовое кольцо наконец-то заговорила. Для тебя, между прочим. Хотя ты знаешь, я не люблю платить кровью, тем более что остался последним в своем роду. Но сегодня особенный день, и я думал, ты тоже проведешь его с пользой: тебе нужно больше практиковаться.
– А я думаю, моя сила – не твоя головная боль, – ответила Морана негромко, но жестко.
– Ты моя жена, – припечатал Ирвин.
Затем с шумом выдохнул, запрокинул голову и произнес чуть мягче, хотя Морана знала, сдержаться ему непросто:
– Я обещал защищать тебя. Знаю, знаю, ты у нас не любительница брачных клятв, но так и слово я давал не тебе, а себе. – Ирвин остановился, перевел дыхание и тут же продолжил: – Можешь сколько угодно сидеть здесь, плести свои деревца и жить жизнью, которой, как тебе кажется, живут обычные люди. Но мы не люди! И рано или поздно кто-нибудь прознает, кто ты на самом деле, и придет за тобой.
– Ты забываешь, сколько обычных жизней я прожила до того, как встретить тебя, – парировала Морана, взмахнула рукой, и бисер, покатившись по полу, врезался в стену.
Ирвин красноречиво скривился, и амулеты, вплетенные в его косы, замерцали алым:
– Этим ты себя защитишь? Десятком бусин? Нет, погоди, здесь и десятка не наберется. Если ты забыла, в этом мире не осталось моран, как не осталось и троллей – хочешь, чтобы на тебя объявили охоту, чтобы, как подопытную крысу, использовал для экспериментов какой-нибудь орден? Не сомневайся, за тебя неплохо заплатят. Тем более в тебе есть не только сила моран, пусть даже капля, но и осколок тролльего зеркала.
Морана не успела ответить: Ирвин резко выхватил из-за пояса родовой кинжал и, замахнувшись, прицелился прямо в сердце. Но не дотронулся, не ударил, не ранил – и все же Морана застонала, качнулась в сторону и едва не рухнула на пол.
Боль вспыхивала в груди, билась о ребра, вгрызалась в плоть. Такая сильная, такая знакомая. Морана только и могла, что жадно дышать да царапать ногтями плотную ткань жакета, под которым тянуло и жгло, а боль все росла, перед глазами плыло, да музыка играла громче и громче…
– Опять девчонка колдует? – уловив
