«Поэтры», как большие ученые, натурально приходят к схожим выводам [4]:
С.Л. Вгрызаясь в базисы науки, плодов ее мы горьких поедаем,
И делая с ней кой-какие штуки, себя мы крепко уважаем –
Теперь мы выглядим почти как мудрые тетери
И кое-кто нам в этом подражать стремится.
Но видим также мы в миры иные двери,
Куда пора придет уж скоро удалиться.
Туда не заберешь с собою ни трухи,
Ни умственной нелепой шелухи,
Ни тела из молекул потрохи.
Так что ж останется –
Ужель одни стихи?
Ха-ха-ха-ха,
Хо-хо-хо,
Хи-хи,
Хи...
Х
И.М. Проблем огрoмнoе кoличествo
Мне отключило электричество,
Канализацью, туалет, компьютер, пейджер, пистолет –
Oстaлся я совсем oднем
Неразрешимых средь проблем.
Ю.Б. A кaк у вaс мoгучие труды нa пoприще искусствa и нaуки:
Дoстaтoчнo ли в них вoды? Ведь без смoченья фрaзы сухи.
4. Тема смерти – 18% всех текстов, пересекается и с любовью, и с насекомыми, и с прочим.
Смерть героя
Шумит земляника над мертвым жуком,
В траве его лапки раскинуты.
Он думал о том, и он думал о сем, –
Теперь из него размышления вынуты.
И вот он коробкой пустою лежит,
Раздавлен копытом коня,
И хрящик сознания в нем не дрожит,
И нету в нем больше огня.
Здесь, так же как и в «Мухе», все подано серьезно, то есть, замени жука человеком – будет очередной стих на вечную тему «где стол был яств – там гроб стоит» (украшенный бесподобными выражениями типа «теперь из него размышления вынуты», подчеркивающими механистичность акта смерти). Но жук, как и ранее муха, апеллирует к множеству возможных интерпретаций, от рассмотренных ранее до таких: автор просто-напросто сочувствует погибшему, рассматривает его смерть так же, как и любую другую, вполне человеческую. В такого рода отношении к смерти нет, в общем, ничего уникального – как известно, некоторые секты в Индии носят защитные повязки именно чтобы случайно не проглотить (причинить смерть) мелкому насекомому. Подобный антропоморфизм неприложим к «Мухе» – «любовь» к ней (так, как и «любовь» ее) – не более чем метафора. Здесь возникает важная грань: хотя любовь и смерть традиционно идут в искусстве все время рядом, смерть куда универсальнее – вот и тут, прямая интерпретация смерти насекомого (через сочувствие) возможна, a любви – нет.
Но чаще смерть вспоминается совсем в другом контексте:
Шуре Любарской
Верный раб твоих велений,
Я влюблен в твои колени
И в другие части ног –
От бедра и до сапог.
. . . . . . . . . . . . . .
Почему я плачу, Шура?
Очень просто: из-за Вас.
Ваша чуткая натура
Привела меня в экстаз.
. . . . . . . . . . . . . .
Вижу смерти приближенье,
Вижу мрак со всех сторон
И предсмертное круженье
Насекомых и ворон.
Хлещет вверх моя глюкоза!
В час последний, роковой
В виде уха, в виде розы
Появись передо мной.
21 июня 1932
В принципе Н.О. и не пугает, и мне не страшно. Эта тема не доходит до истинного трагизма (как часто представляют), но, скорее, занимает нормальное место в его сознании. Она (тема) явно сублимируется темой любви, секса и пр. Доминирования не наблюдается. Николай Олейников морально здоров и позитивен. Он рифмует «кровь» и «любовь» с положенной по статусу издевкой:
Но это было
Уж не любовь!
Во мне бродила
Лишь просто кровь…
И, таким образом, прикрывает свои совершенно здоровые чувства блестящей броней иронии.
5. Большой раздел «Прочее», естественно, трудно обобщить какой-то единой темой. Там много игривых посвящений или описаний (например, картинной галереи) и пр. Но одна из тем близко примыкает к «науке» и может быть названа как «повышенный интерес к обыденным предметам». В чем-то это также сродни «животной теме» – в смысле, что вот, мол, тысячи вещей (как и тысячи насекомых) вокруг нас – и пойди ж, пойми их всех... Вот типичные строки:
Озарение
Все пуговки, все блохи, все предметы что-то значат.
И неспроста одни ползут, другие скачут.
Я различаю в очертаниях неслышный разговор:
О чем-то сообщает хвост,
на что-то намекает бритвенный прибор.
Тебе селедку подали. Ты рад.
Но не спеши ее отправить в рот:
Гляди, гляди! Она тебе сигналы подает.
Подобная любознательность не пропадает; восемьдесят лет минуло, уж и Шварца нет (Розенблит за него), но чувствительные поэты по-прежнему пристально вглядываются в каждую мелочь [4]:
Ю.Б. Меня поутру ранит суть вещей – рубах, ушанок и вообще,
Коробит бездуховный вид штанов, что носит Розенблит.
Н.Олейников создал жанр, которому почти невозможно подражать. Для подражания или развития надо иметь, как минимум, его бесподобный талант делать все эти чудные нелепо-неожиданные сопоставления. Даже если общее ироническое отношение к основам жизни и разделяется каким-то поэтом – этого совершенно недостаточно без такого недостижимого ингредиента. Н.О. дошел до самой черты допустимого в своих сравнениях – переступили ее друзья «по цеху», а не он. Его метафоры все еще внутри постижимого, при всей своей необычности они не переходят в зону скучного абсурда. Он достиг возможного края метафоричности, но не свалился за него. Он внутри того, что еще может считаться гармоничным.
В этом аспекте общая абсурдистская направленность ОБЭРИУ предоставляет куда больше возможностей, равно как черный квадрат Малевича открыл шлюз для потопа подобных фигур, дело-то не хитрое. И пусть абсурдизм обэриутов будет всегда котироваться литературоведами выше, чем творчество их «коллаборациониста» (что в известной степени оправдано в силу их несомненного новаторства), поэзия Олейникова будет читаться с большей любовью. Абсурд приходит и уходит, поэзия остается.
Краткие итоги: и где же он находится?
Вот характеристика Н.О., данная Е. Евтушенко в «Строфах Века»:
Несмотря на причастность [Олейниковa]к литературной группе «Обэриуты», я его все-таки считаю поэтическим наследником Саши Черного. Особенным блеском отличаются его пародии на любовные признания, сделанные в полном соответствии с хорошо изученными им канонами мещанской галантности. …Был предтечей Николая Глазкова.
Здесь почти все выглядит весьма неубедительным, кроме одного: да, Н.О. близок к ОБЭРИУ весьма формально (в большей мере из-за относительной близости к поэзии раннего Н.Заболоцкого, чем к творчеству куда более «настоящих обэриутов» Д. Хармса и А. Введенского).
Любовные тексты Олейникова не есть пародии – во всяком случае, мне неизвестны явные «оригиналы»; в них наблюдается совершенно карнавальное (и карнальное) смешение стилей, комическое противопоставление высокого и низкого, знакомого и незнакомого, «язык галантерейной лавки» (более типичный, кстати, для дореволюционных полуобразованцев из народа, частично типизированных в образе Смердякова, чем для куда более грубого быта 20-30х годов) – но это не пародия, которая предполагает высмеивание какого-то автора или направления. Олейников ничего не высмеивает, он просто смеется и наслаждается этим; в нем также практически нет элементов сатиры.
И здесь другая неточность Е. Евтушенко. Саша Черный – сатирического мрачного типа человек; в нем совершенно нет игривости и легкости Олейникова; его эпитеты сильны, но ожидаемы, в них нет переходов в другое пространство и т.д. Вот типичный (и знаменитый) текст Черного (фрагменты):
Желтый дом
Семья – ералаш, а знакомые – нытики,
Смешной карнавал мелюзги.
От службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно устали мозги.
Возьмешь ли книжку – муть и мразь:
Один кота хоронит,
Другой слюнит, разводит грязь
И сладострастно стонет.
. . . . . . . . . . . . . .
Петр Великий, Петр Великий!
Ты один виновней всех:
Для чего на север дикий
Понесло тебя на грех?
Восемь месяцев зима, вместо фиников – морошка.
Холод, слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка
Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой...
Негодую, негодую... Что же дальше, боже мой?!
. . . . . . . . . . . . . .
Где наше – близкое, милое, кровное?
Где наше – свое, бесконечно любовное?
Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка...
Мой близкий! Вас не тянет из окошка
Об мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь тянет, правда?
1908
Совершенно нельзя себе представить ничего подобного у Олейникова – ни по общей мрачной направленности, ни по характеру поэтики и языка.
Ну, а предшественник ли он Николая Глазкова? И это очень сомнительно. Вот фрагмент из, наверное, самого известного неподцензурного стихотворения Н.Г. (опубликованные при жизни вещи Глазкова вообще нельзя сопоставлять с текстами Н.О., ибо острота там либо отсутствовала, либо была слишком морализирующей):
