— Могу я вас туда проводить? — спросил он тихо.
Она, не колеблясь, подала ему руку.
— Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, — сказала она с сияющей улыбкой.
Он стоял перед нею точно так, как и в каменоломне, и не принял протянутой ему руки.
— Графиня, я напомню вам один темный момент из вашего детства, тот несчастный случай. вследствие которого вы получили болезнь, которая лишила вас радостей детского возраста, — проговорил он глухо. — Это было на том самом месте, — он указал на площадку, облитую светом, — где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка. Гизела побледнела.
— Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…
— С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? — перебил он ее. — Но он не утонул; его спас брат, вслед за тем нашедший себе смерть в волнах, из которых он его вытащил! Эта самая рука. — продолжал он, поднимая руку, — оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.
— Вы еще недавно сказали мне: кто знает, как страдал он в ту минуту! Князь только что сделал вам упрек, что вы ненавидите дворянство, — вы, во всяком случае, имели тогда печальное основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно, еще ни в чем не повинную.
— Должен ли я объяснить причину? — спросил он.
Она утвердительно кивнула головой, и они оба пошли тихими шагами по аллее.
И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, затем как он страдал, обманутый любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где вынесло последнюю, тяжелую борьбу благороднейшее сердце… Далее он рассказал ей, как бежал он сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к благосостоянию и как у него родилась мысль приобрести заброшенный горный завод, купив его, и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.
И когда, наконец, рассказ его был кончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали ее.
— Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?
— Нет — как могло бы это случиться? — проговорила она тихим голосом.
Он взял ее руки и быстро повел ее по аллее.
— Помните ли вы те слова, которые вы сказали мне, когда я думал уйти от вас навсегда? — произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. — «Я хочу с вами умереть, если это понадобится!» — прошептал он ей на ухо. — Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнена была его задача; перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.
— И этому человеку я говорю, — перебила она его твердым голосом, с любовью поднимая на него глаза, — что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить, жить с вами!… Вы слышали, как я объявила князю, что жизненный путь открылся передо мною ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку…
В то время, как она это говорила, горячие губы, которые она уже однажды чувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.
Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под гостеприимную кровлю.
Глава 32
В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократическую почву, министр ходил взад и вперед по своему кабинету; волосы его против всегдашнего обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где засеребрившиеся пряди.
Наконец, в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном, как воск, лбу, зубы стучали, как в лихорадке, и рука, отличавшаяся до сих пор таким железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.
После нескольких слов он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии… Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый, стоявший близ окна столик, на котором лежала небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок сделался собственностью барона Флери и как он отделал его по своему собственному вкусу, а шкатулка была неразлучной спутницей его превосходительства и не покидала его даже тогда, когда он находился в бюро министерского отеля, в А. Но теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на эту мебель, боязливый взор его так и тянуло к ней помимо его воли, как будто из этой изящной вещицы смотрели на него очаровывающие глаза змеи.
Таким образом прошло с четверть часа, затем, наконец, министр вдруг порывистым движение приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками… Не взглянув ни разу на элегантно отделанную внутренность ее, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.
Это движение придало решимости этому человеку… Он пошел к двери и отворил ее. На пороге он остановился: в открытое окно дыхнул ночной ветер и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы; пламя чуть-чуть не задевало оконный занавес.
Министр злобно усмехнулся; мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к материи; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь, — впрочем, для чего? Замок был застрахован очень хорошо, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде, чем потолок рухнет им на голову…
Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел по анфиладе комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны… Теперь невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом этого человека. Женщина, так горько плакавшая там, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой до сих пор еще не остыла в нем, несмотря на его лета.
Он тихо вошел в комнату и остановился.
Прекрасная Титания лежала на кушетке. Лицо ее скрыто было в подушках; на грудь и спину роскошными волнами падали черные, как ночь, волосы, а белые, обнаженные по самые плечи руки безжизненно свисали, перекинутые через мягкую атласную спинку кушетки; только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они попирали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его полностью в пол.
— Ютта! — воскликнул министр.
При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом. С диким жестом откинула она назад волосы со своего лица и встала на ноги.
— Что тебе от меня надо? — закричала она. — Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой дела!
Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.
— Да, да, у стен были уши, господин дипломат par excellence [7], и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколькими часами ранее, чем остальная публика!.. Муки ада не могут быть так утонченны, как те, которые я испытывала там, стоя за дверью!.. Ваше превосходительство, — продолжала она с уничтожающей насмешкой, — я поражена была насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию!.. А вот валяется здесь сокровище, — она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, — которым вы с таким удовольствием украшали «ваше божество»!.. Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники при неоцененном открытии, что бриллиантовая фея, в смешном неведении, осыпана была богемскими стеклами!
И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.
