Министр нетвердой походкой подошел к ней — она отбежала в сторону, протянув руки.
— Не смей касаться меня! — угрожала она. — Ты не имеешь более никакого права на меня!.. О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет!.. Мою молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!
— Ютта! — В эту минуту человек этот снова овладел собою. — Ты теряешь рассудок, — сказал он строго. — В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. — С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжал:
— Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий; у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права… Ты не единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решилась употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, для кого я разорился… Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали все более и более, сама княгиня не могла под конец поспорить с блеском твоих туалетов… Я постоянно без возражения исполнял твои желания. Моя безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия… Смешным ребячеством звучит твоя жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака — они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои могли буквально утопать в золоте.
Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.
— О, ты отлично знаешь старую песню, которую постоянно тянет весь свет, когда дело доходит до разорения: «Виновата жена!» — вскричала она со смехом. — Жаль, милый Друг, что я так часто бывала свидетельницей несчастья, доводившего тебя до отчаяния в Баден-Бадене или в Гамбурге и тому подобных местах, обладающих сильным магнитом — зелеными столами! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, — или ты захочешь утверждать, что всегда вел законную игру?
— Я нисколько не намерен тратить слова на свою защиту… Кто, как я, сознательно вступил на тот темный путь…
— Да, темный, темный! — перебила она его, подступая ближе. — Превосходительство, конечно, рухнуло, — прошипела она. — Барон Флери спустился, с высоты своего величия и вступил на единственное оставшееся ему поприще — помощника банкомета!
— Ютта! — проговорил он и схватил с силой ее руки.
Она вырвала их и бросилась от него к двери.
— Не смей приближаться ко мне — ты наводишь на меня ужас! — вскричала она. — Ты весьма хитро начинаешь свое дело, навязывая мне вину, хочешь принудить меня нести с тобою ее последствия!.. Но не заблуждайся! Я никогда не последую за тобою, не разделю твоего позора и нищеты! Мои обязанности перед тобой более не существуют… Если в эти ужасные часы я и чувствую небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда не была связана с тобой, — я никогда тебя не любила!..
Это было последним ударом, разразившимся над человеком, на которого с завистью устремлены были взоры окружающих, и этот удар, нанесенный очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на его голову.
Министр, шатаясь, направился к двери, как бы намереваясь оставить комнату, но ноги отказались служить ему; закрыв лицо руками, он прислонился к стене.
— Несмотря на все клятвы твои и уверения, ты никогда не любила меня, Ютта? — проговорил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.
Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.
На губах его появилась горькая усмешка.
— О женская логика!.. Эта женщина безжалостно отталкивает от себя обманщика и при этом с милой наивностью объявляет мужу, этому самому обманщику, что она в продолжении одиннадцати лет обманывала его!.. О, ты еще сделаешь карьеру — перед тобою лежит еще несколько лет молодости и красоты; но конец этой карьеры… Ну, я хочу быть скромнее тебя и не стану рассказывать этим стенам, каков будет конец карьеры ее превосходительства баронессы Флери!
Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом эту комнату.
Баронесса снова бросилась на кушетку; никогда она не казалась ему столь прелестной, как в эту минуту, в этой изнеможденной и полной отчаяния позе. Жгучее чувство любви к этой прекрасной женщине взяло верх над прочими страстями, кипевшими в растерзанной душе этого человека, — он забыл, что в этом обольстительном теле скрывалась жалкая душонка, он забыл, что это ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, — он снова подошел к кушетке.
— Ютта, дай мне твою руку и посмотри на меня еще раз! — сказал он прерывающимся голосом.
Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.
— Ютта, взгляни на меня последний раз, мы никогда не увидимся!
Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув зубы, он вышел из комнаты. Неслышными шагами он миновал коридор и стал спускаться с лестницы. Долетавший снизу разговор заставил его замедлить шаги; скрытый перилами лестницы, он увидел внизу трех придворных, счастливых обладателей камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.
— Итак, господа, его светлость уезжает, — сказал один из этих достойных кавалеров, натягивая перчатку на свою жирную руку и заботливо застегивая ее, — но я в силу данного мне приказания должен возвратиться в зал с возможно беззаботной миной, faire les honneurs [8] — положение очень неприятное, когда имеешь на шее целый короб новостей!.. И не смешно ли: во что бы то ни стало князь хочет на сегодня затушить скандал, как будто завтра не станет он всем известен. Боже, что за кутерьма поднимется в нашей доброй резиденции! Любопытно посмотреть!.. Что, не говорил ли я вам всегда, господа? Имел ли я право или нет? Это был негодяй насквозь. И как я ни жалею его светлость, но для него, собственно, еще не так ужасно убедиться наконец, какому ловкому патрону такое долгое время подчинено было наше древнее, родовитое дворянство.
Господа покачали утвердительно головами и разошлись в разных направлениях.
— О, все вы, вместе взятые, — древнее родовитое дворянство — околели бы с голоду без меня! — проворчал сквозь зубы министр, продолжая спускаться по лестнице. — Мы квиты.
Длинным пустынным коридором он вышел на двор. Там кипела деятельность: поспешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.
Министр вошел в сад… Из окон бил яркий свет, вспыхнувший по мановению этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.
Вот подъехала к крыльцу княжеская карета; показался князь в сопровождении лишь немногих из своих приближенных.
При виде его министр сжал кулаки и с диким отчаянием ударил себя в грудь.
Карета покатилась, вот она переехала мост; стук колес уже издали раздавался в ночной тишине, наконец, замер и он.
Странно, неужели элегантный кавалер не с обычным искусством исполнил возложенную на него трудную обязанность? Вскоре карета за каретой стали выезжать со двора замка.
Звуки оркестра как-то дико звучали среди опустелых стен, и, наконец, и они смолкли.
Министр шел все далее и далее по аллее. Наконец, он очутился в отдаленном уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико и угрюмо.
Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни; вот погас последний огонек, и здание потонуло во мраке.
На нейнфельдской колокольне пробило двенадцать часов, С последним ударом колокола в аренсбергском саду раздался выстрел…
«Кто-нибудь охотится», — подумали пробужденные поселяне и, повернувшись на другой бок, снова заснули сном праведников…
Глава 33
Был сентябрь месяц. Первое суровое дыханье осени смешивалось с летним ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.
В самом доме царствовала весна любви.
