- Знаешь, - говорила она, счастливо посмеиваясь, - у других молока не хватает, а я сцеживаю лишнее .Ты бы знал, как он жадно ест! И орёт очень редко .
- Марчуковы всегда любили молочко, - отозвался Иван. - Меня беспокоит другое. Куда девались волки? Сколько ты слышала выстрелов?
- Не помню, у меня до сих пор в ушах звон стоит.
- То-то и оно. Я сам снарядил барабан перед отъездом семью патронами. Стрелял три раза. А барабан пуст! И волки падали, будто подкошенные. Может, я, когда стрелял, оглох? Ничего не могу понять.
- Ванечка, ну что ты? Всё хорошо кончилось, не будем об этом. Лучше подумай о том, где взять кровать для меня. Мы поставим её в зале, и я буду с маленьким там, тогда ты сможешь выспаться перед работой.
Пашу стал одолевать сон, но она вздрагивала и просыпалась, опуская руку в детскую кроватку, стоявшую рядом: как он там? Её Ваня спал, он ей казался ещё больше похудевшим: щёки совсем провалились, на чуть повёрнутом к окну лице виден был нос с лёгкой горбинкой и выпуклая родинка на подбородке. В комнате было слышно только мерное дыхание любимого человека да стук настенных ходиков.
Пашу охватило чувство всепоглощающего счастья: несмотря на все беды, несмотря на войну, они снова вместе. Она вернула себе своего Ваню, она разыскала Борю и привезла домой, и они живут теперь в самом лучшем доме и будут жить очень долго и счастливо...
Втайне от мужа, члена партии, она считала, что Бог есть, что есть Создатель, который пишет книгу человеческих судеб, и что именно Высшая сила помогла всем им соединиться и вновь обрести друг друга, помогла вынести всё то, что вынесла она.
И вновь в памяти явилось детство, но, конечно, она не могла знать, что именно в этот момент Великий Создатель просматривает книгу судеб и её жизнь горит на неведомом далёком небосклоне яркой звёздочкой среди мириады таких же звёзд.
Глава 4
ПРАСКОВЬЯ КИСЕЛЁВА: ЛИНИЯ СУДЬБЫ
На Теллермановское лесничество, что раскинулось от села Карачан до уездного городка Борисоглебска, опускались зимние сумерки. Мороз крепчал, выстуживая влажный воздух на ветках елей, и они одевались в серебро. Ветер стих, было слышно, как потрескивают деревья, предвещая ясную погоду.
Лесник Иван Степанович Киселев - владелец единственного домика на лесном кордоне - вышел на крыльцо подышать воздухом да покурить собственный ядреный самосад. Он не мог объяснить, почему его завораживал вид деревьев, покрытых инеем, почему ему мила эта безмолвная сень леса, не похожая на шумную жизнь в Карачане, на суету и гомон скопления людей.
Иван затянулся дымом, глянул на оконце, теплившееся светом сальной свечи: там, в доме, его единственная пятилетняя дочурка уснула поперек кровати, раскинув руки в стороны. Чудо девчушка! Лесник души в ней не чаял, думал сейчас о том, что Бог подарил ему жизнь в четырнадцатом году на германском фронте не зря. Казачий есаул Войска Донского после конной атаки вернулся домой с пробитым пулей бедром, теперь одна нога была короче - верхом на лошади он чувствовал себя куда увереннее .
Чу! Послышалось иль в самом деле? Ржание коней. Откуда залётные? Дорога проходила далеко в стороне, звуки с нее сюда не долетали. Забеспокоилась, заслышав ржание, кобыла в риге, стала бить копытами. Всё одно - что татарин, что гость незваный. Припадая на ногу, хозяин кордона вошел в сенцы, задвинул засовы, подпёр дверь бревном. В углу комнаты стояло его ружьецо. Патронташ висел на клыках вепря, и, торопясь, он стал отбирать патроны с картечью.
Плохо, что нет жены, отправил бы дочку с ней в лес. Мария осталась у родителей в Карачане, и бог весть, что она теперь найдет здесь завтра утром! Бывалый солдат погасил свечу, стал вглядываться в еще светлое оконце: «Один, второй.» - шептал он губами. С десяток вооруженных конников спешились возле его крыльца, принялись стучать в дверь.
- Открывай, лесник, твою мать. Подпалим! - матерились пришлые. Иван понял никчемность своей затеи, сунул оружейный арсенал подальше за печку. Надо разбудить дочку, поди, со сна может испугаться! Тронул ее за плечико, но она уже открыла глаза от стука и смотрела, как отец зажигает свечку.
От бородатых мужиков в малахаях, перетянутых зелёными лентами, несло сивухой, не глядя на хозяина, они прошли в избу, расселись за столом.
- Неси всё, что есть! - командовал безбородый, с бабьим лицом и свирепыми глазами.
Лесник принес две четверти самогона, сало, хлеб, вареное мясо, разложил на скатёрке, которую Мария купила на днях на ярмарке.
- Деньги! - коротко бросил главарь.
- Откуль у бывшего солдата? - выдохнул Иван. - Берите всё, что есть!
Стали переворачивать весь дом: разбили сундук, забрали всю одежду, бельё и
даже детское одеяльце вытянули из люльки.
- Ведь вы вроде за народ, а чего вытворяете? Грабите последнее. бандиты! - не вытерпел солдат.
- Бандиты?! А ты никак думал, - отозвался рябой и тощий, с провалившимися щеками мужик, - что мы там, в лесу-то, святым духом живы? Уж мы-то за народ, да народ энтот чегой-то сидит в тёплых избах, а итить к нам не желаить, печка ему милее. Мы одни за вас всех бьёмси. - матерно выругался борец за народное счастье.
Пока двое шарили по избе, тот, что стоял рядом со столом, связал углы скатерти в узел, забросил провизию на плечо. Конники спешили. Лесника подталкивали прикладом к выходу. Кто-то рванул его овчинку с плеч, и он остался в одном исподнем.
- Снимай валенки, тебе не понадобятся! Говорят, с советами шуры-муры крутишь?
Из риги выводили кобылу, в голове пронеслось: «От немца ушел, от своих не уйти!» Его толкали к дереву, что стояло неподалеку, а он с тоской смотрел на крыльцо. Лишь бы не вышла дочурка, хотя бы не подпалили хату!
Раздался выстрел, пуля ударила в ветви, осыпало снегом, но он не чувствовал холода.
- Па-па! - услышал Иван звонкое, и ещё раз: - Па-па!
Пашка с крыльца бросилась в своем легком платьице, босиком пробежала два десятка метров и обхватила ручонками солдата.
Тот, кто стрелял, был пьянее других, готовился исправить промах. Поднял обрез во второй раз, но его товарищ, не сводивший глаз с девчушки, неожиданно положил руку на ствол, опустил его. Вторая пуля зарылась в землю.
- Всё! Айда! - сурово изрек спаситель лесника.
Иван, не дожидаясь выстрела, упал в снег, прикрывая своим телом дочь. Когда поднялся - во дворе никого не было.
Еще не померк последний серый свет сумерек, но темень уже поглощала все вокруг - тени от деревьев лежали на истоптанном снегу. Иван босой ковылял к хате, прижимая к груди маленькое тело дочери, по его щекам текли слезы: « Кровиночка ты моя родная».
* * *
В этот же день и в такой же час нагрянули антоновские повстанцы, борцы за свою, крестьянскую землю, в село Алешки, что неподалеку от железнодорожной станции Народная. Вот ведь: конники - народ, и в избах, которые они жгли и грабили, жили тоже крестьяне. В общем, народ, да не тот!
Большинство бедной молодёжи Алешков потянулось к новой власти: у неё, этой власти, свет виделся в помыслах. Те, кто уверовал в неё, радостно ожидали прекрасное, незнакомое, и вряд ли кто мог толком сказать, как все будет в реальности. Это было похоже на ожидание «Царствия Божия», обещанного Христом верующим: бедным все простится, богатых призовут к ответу, а потом бедные получат всё и заживут как никто и никогда. Сбыться могли только два последних слова: никто и никогда. Но для верующего результат не важен, важна сама вера. Она может свернуть горы!
Молодёжь Алешков шла в комитеты бедноты - комбеды. Собирались активисты чаще всего у пятнадцатилетнего сироты Ваньки Лопарева, в избе его умерших родителей. Здесь юноши грезили о переустройстве мира, читали стихи известных и народных поэтов Черноземья Кольцова, Никитина. Но большее впечатление на всех производили стихи неизвестного автора о революционере. Эти слова переписывались на клочках бумаги и передавались из рук в руки. Приходил к Лопарю и одиннадцатилетний Ванятка Марчуков. С замиранием сердца он слушал, как складно читает трагическую оду о свободе Петька Шувалов:
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
Темней этой ночи, встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво.
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
Слу..шай... Слу...шай!
Не дни и не месяцы - долгие годы
В тюрьме осуждён я страдать.
А бедное сердце так жаждет свободы.
Нет, больше не в силах я ждать!
Здесь штык или пуля, там - воля святая!
Эх, темная ночь, выручай!
Будь хоть одна ты защитницей нашей!
Слу..шай! Слу...шай!..
Узник прыгает с каменной стены, но шум услышали часовые: «Забегали люди, огни замелькали, и вот словно ожил острог.» С пулей в груди вместо долгожданной свободы остаётся лежать под тюремной стеной арестант, успев сказать на прощанье: « Прощай, свобода! Жизнь, прощай!» «Слушай! Слушай!» - как эхо, продолжает звучать под стенами тюрьмы. Конечную строку каждого куплета Петя не декламировал, а пел - протяжно, надрывно, так, как это делали охранники острога.
