Вирджиния Вулф - Ночь и день

Голос Кассандры звенел от волнения.

– Как, вы не читали «Идиота»? – воскликнула она.

– Зато я прочел «Войну и мир», – ответил Уильям несколько раздраженно.

– «Войну и мир»?! – повторила она насмешливо.

– Должен признаться, я не понимаю этих русских.

– Вашу руку, вашу руку! – пробасил с дальнего конца стола дядя Обри. – И я тоже. Уверен, что они и сами не понимают.

Этот пожилой джентльмен в свое время управлял изрядной частью британских владений в Индии, но любил говорить, что предпочел бы вместо этого написать все то, что написал Диккенс. И разговор за столом переключился на более близкий ему предмет. Тетя Элинор, судя по всему, тоже решила сказать слово. Хотя двадцать пять лет филантропических занятий несколько притупили ее эстетический вкус, она сохранила природное чутье, позволявшее ей безошибочно отличать новое дарование от пустышки, и совершенно точно знала, какой должна и какой не должна быть литература. Она была рождена для этого знания и едва ли не гордилась этим.

– Помешательство – неподходящий сюжет для литературы, – авторитетно заявила она.

– Но как же Гамлет? – спокойно и слегка насмешливо заметил мистер Хилбери.

– Да, но поэзия – это другое, Тревор, – сказала тетя Элинор так, словно имела все полномочия говорить от лица Шекспира. – Это совершенно другое дело. И по-моему, Гамлет вовсе не так безумен, как принято считать. – И поскольку среди собравшихся присутствовал истинный служитель литературы в лице редактора уважаемого обозрения, она предложила ему высказаться: – А что вы об этом думаете, мистер Пейтон?

Мистер Пейтон слегка откинулся на стуле, склонил голову набок и сообщил, что на этот вопрос он никогда не мог ответить так, чтобы ответ удовлетворил его самого. Есть много доводов за и против каждой позиции… но, пока он размышлял вслух, какой же из сторон отдать свой голос, его задумчивый речитатив прервала миссис Хилбери.

– Милая, прелестная Офелия! – воскликнула она. – Какая же это великая сила – поэзия! Я просыпаюсь утром вся разбитая, снаружи желтый смог, Эмили приносит утренний чай, зажигает электрические лампы и говорит: «Мадам, вода в баке замерзла, а кухарка порезала палец до кости». И тогда я открываю маленькую книжицу в зеленой обложке – и вокруг щебечут птицы, и сияют звезды, и распускаются цветы… – Она посмотрела по сторонам, словно все это происходило у нее на глазах прямо сейчас, вокруг обеденного стола.

– И что, сильно кухарка порезала палец? – поинтересовалась тетя Элинор. Конечно, она задала этот вопрос Кэтрин.

– О, это я просто для примера так выразилась, – сказала миссис Хилбери. – Но даже если б она отрезала руку, Кэтрин сумела бы пришить ее обратно, – добавила она, бросив нежный взгляд на дочь, которая, как ей показалось, выглядела сегодня немного грустной. – Однако это все ужасно, – продолжила она, откладывая салфетку и отодвигая стул. – Давайте лучше придумаем для беседы наверху тему повеселее.

Наверху в гостиной Кассандру ожидали новые источники радости: изысканность и уют комнаты, возможность испытать свою волшебную палочку на новых человеческих существах. Но приглушенные голоса и задумчивое молчание женщин, красота, сиявшая – для Кассандры, по крайней мере – даже в черном атласе платьев и снизках крупного янтаря на морщинистых шеях, заставили ее передумать и предпочесть веселой болтовне разговор полушепотом и наблюдение за окружающими. Она с удовольствием окунулась в атмосферу, где взрослые дамы могли свободно обсуждать личные вопросы, – и эти дамы отныне приняли ее в свой круг. Ее настроение переменилось: здесь она стала нежной и благожелательной, словно так же, как они, преисполнилась заботы о мире, который, судя по всему, требовал неусыпного внимания, мудрого руководства и чуткой критики тети Мэгги и тети Элинор. Через некоторое время она заметила, что Кэтрин не принимает участие в разговоре, и, разом отбросив мудрость, нежность и чуткость, принялась хохотать.

– Над чем ты смеешься? – спросила Кэтрин.

Шутка была такой глупой и непочтительной, что не стоило объяснять.

– Ни над чем – совершенно идиотская шутка, но если ты чуть прикроешь глаза и посмотришь вон туда…

Кэтрин прищурила глаза и посмотрела, но не в том направлении, и Кассандра засмеялась еще громче и шепотом пояснила, что сквозь ресницы тетя Элинор – вылитый попугай, который живет у них в клетке в Стогдон-Хаусе, но тут вошли джентльмены, и Родни направился прямиком к дамам и пожелал узнать, над чем они смеются.

– Нет, даже не упрашивайте, я решительно отказываюсь отвечать! – сказала Кассандра и, сложив руки на груди, повернулась к нему.

Ему и в голову не пришло, что она смеется над ним. Конечно же нет, она смеется просто потому, что мир такой восхитительный, такой чудесный!

– Это было жестоко – дать мне прочувствовать варварскую сущность моего пола, – ответил он, сделав вид, что придерживает воображаемый котелок или трость. – Мы обсудили все, что есть в мире скучного, а теперь я никогда не смогу узнать то, что мне интереснее более всего на свете!

– Нет-нет, вы нас не обманете! – воскликнула Кассандра. – Мы обе знаем, что вы прекрасно провели время. Верно, Кэтрин?

– Нет, – ответила та. – Думаю, он говорит правду. Он не слишком любит политику.

Уильям мигом перестал паясничать и серьезно заметил:

– Терпеть не могу политику.

– А мне кажется, ни один мужчина не вправе так говорить, – строго сказала Кассандра.

– Согласен. Я хотел сказать, что терпеть не могу политиков, – быстро поправился он.

– Думаю, Кассандра относится к так называемым феминисткам, – сказала Кэтрин. – Или, вернее, относилась к ним полгода назад, и я не поручусь, что она и сейчас придерживается тех же взглядов. И в этом секрет ее очарования: никогда не угадаешь.

И Кэтрин улыбнулась ей, как могла бы улыбнуться старшая сестра.

– Кэтрин, рядом с тобой я чувствую себя совсем ребенком! – воскликнула Кассандра.

– Нет-нет, она совсем не это хотела сказать, – возразил Родни. – Мне кажется, у женщин перед нами есть в этом смысле огромное преимущество. Пытаясь как следует разобраться в чем-то одном, мы упускаем из виду множество важных вещей.

– Уильям отлично знает греческий, – заметила Кэтрин. – А еще он неплохо разбирается в живописи и превосходно – в музыке. Прекрасно образован – пожалуй, самый образованный человек из всех моих знакомых.

– И еще он поэт, – добавила Кассандра.

– Ах да, про пьесу я забыла, – ответила Кэтрин. Она отвернулась, словно увидев в дальнем углу комнаты нечто достойное ее внимания, и отошла, оставив их наедине.

Наступила минутная пауза: Кассандра молча смотрела вслед Кэтрин. А затем произнесла:

– Генри сказал бы, что сцена должна быть не больше этой гостиной. Он хочет, чтобы на сцене одновременно и пели, и плясали, и играли – полная противоположность Вагнеру, понимаете?

Они сели рядом. Кэтрин, дойдя до окна, обернулась – Уильям и Кассандра о чем-то оживленно беседовали.

Дело, ради которого Кэтрин подошла к окну – поправить ли занавеску или передвинуть кресло, – забылось или в нем вовсе не было необходимости, и она осталась бесцельно стоять у окна. Старшее поколение собралось у камина: самодостаточное общество людей средних лет, занятых собственными проблемами. Они прекрасно рассказывали истории и благосклонно их выслушивали, но ей с ними было скучно.

«Если кто-нибудь спросит, я скажу, что смотрю на реку», – подумала Кэтрин: как было принято в семье, она всегда была готова заплатить за каждый свой проступок правдоподобной ложью. Она раздвинула жалюзи и посмотрела на реку. Однако ночь выдалась темной, и реки почти не было видно. По улице ехали машины, медленно прогуливались парочки, держась как можно ближе к ограде, хотя деревья стояли еще без листьев и не отбрасывали тени, в которой можно было укрыться. Кэтрин остро почувствовала свое одиночество. Мучительный день с каждой минутой все больше убеждал ее в том, что все произойдет именно так, как она и предполагала. Ее преследовали интонации, жесты, взгляды – даже не оборачиваясь в ту сторону, она знала, что Уильям в эти минуты приятно проводит время в обществе Кассандры и они все больше и больше проникаются симпатией друг к другу. Кэтрин глядела в окно, изо всех сил желая забыть личные неудачи, вообще забыть о себе. Она смотрела в темное небо и слышала шум голосов за спиной. Она слышала их, как слышала бы голоса людей из другого мира, мира, бывшего здесь прежде ее собственного, мира-прелюдии, мира, предваряющего реальность, – словно мертвая слушала голоса живых. Никогда еще ей не казалась такой очевидной зыбкая природа реальности, никогда еще жизнь так явно не сводилась к четырем стенам, меж которых все сущее было лишь игрой света и тени, а вовне не было ничего – или же ничего, кроме тьмы. Ей казалось, что она вышла из круга, в границах которого свет иллюзий делал притягательным желание и любовь – и продолжает делать для кого-то, не для нее. Но эти грустные размышления не принесли ей спокойствия. Она по-прежнему слышала голоса в комнате. Ее по-прежнему томили желания. Нужно избавиться от них. Ей хотелось то мчаться по улице, не важно куда, то вдруг хотелось, чтобы рядом был кто-то, а в следующее мгновение этот кто-то превратился в Мэри Датчет. Она задернула шторы с такой силой, что они схлестнулись посреди окна.