Сам Тарковский на вопрос "Зона в "Сталкере" - это метафора современной технологии?" (Телорайдский кинофестиваль в сентябре 1983 года) отвечал: "Нет, это просто место, где мы живем. Я просто хочу сказать, что мы не знаем мира, в котором живем, наивно думая, что мы его изучили. И в этом контексте для меня чрезвычайно интересна книга Карлоса Кастанеды "Уроки дона Хуана"..." Писатель испытывает меланхолию, вполне понятную атеисту. Сталкер испытывает ностальгию. И это их принципиально разделяет. С меланхолией на земле просыпаются засыпают миллионы людей, опыт ностальгии переживают немногие. Настолько немногие, что Хайдеггер в одном из
текстов вопрошает саркастически-иронично: "Ностальгия - существует ли сегодня вообще такое? Не стала ли она невразумительным словом, даже в повседневной жизни? В самом деле, разве нынешний городской человек, обезьяна цивилизации, не разделался давно уже с ностальгией?.." Нет, к счастью, она существует, и ее движением пронизан кинематограф Тарковского.
Но что же все-таки стоит за "тягой быть дома повсюду"? Когда мы чувствуем себя в хранительном уюте родительского дома, защищенные не собою, но кем-то, или строим уютное гнездышко, обороняясь в нем, заслоняясь от хаоса и агрессии мира, то мы еще, собственно, не знаем, что есть дом. Нам следует сделать следующий шаг: почувствовать себя дома уже не дома и устремиться в поиск дома, ибо это уже качественно иное понимание дома. Но, пытаясь обнаружить дом повсюду, мы постепенно начинаем понимать, что в подлинном смысле слова дома на земле уже нет. И тогда это "повсюду" начинает обретать странный смысл. Для И.С. Баха, как и для Льва Толстого, дом в ностальгическом смысле слова уже давно не ассоциировался с жилищем или географической точкой на карте. "Душа на Земле - чужестранка", - как заметил Г. Тракль. Потому и бегство. В Оптину пустынь или еще куда - неважно. Важно это движение, прорыв сквозь иллюзию. Попытка обрести свою внепространственную суть, как это случается в опыте вечных пилигримов.
Сам Тарковский писал в римском своем дневнике на второй год жизни в Италии: "Очень плохой день (25 мая 1983 года. - Н. Б.). Тяжелые мысли. Я пропал. В России жить не могу, но и здесь не могу тоже".
Россия перестала быть домом, Италия не стала домом. Ситуация Горчакова или Сосновского (прототип - композитор Березовский, покончивший с собой через три года после возвращения из Италии, где снискал множество наград).
И есть ли "чувство дома" у Александра, героя "Жертвоприношения"? Казалось бы, да: он так полюбил свой замечательный дом вдали от сует, с ним жена и желанный сынишка... А между тем Александр тоскует. Да, он спрятался в этом доме, он укрылся здесь ото всего мира, однако он знает, что на самом деле это игра и от мира спрятаться невозможно.
Что и доказывают последующие трагические события. Оказывается, дом был хрупкой иллюзией. И несомненно, Александр - человек ностальгирующий, загадка человека его мучает почти так же, как Ницше, и уж никак не меньше, чем его почитателя почтальона Отто. И недовольство ситуацией "укрывшегося в своем доме"... от Бога достигает в нем предела, он чувствует, что должен совершить прорыв, - и совершает, достигая нового качества самого себя. И в этом своем новом качестве он уже не подстерегаемая жертва "обстоятельств безумного мира", но духовный воин. Тем он, собственно, и спасает малыша, судьба которого и является в фильме камертонной.
(3)
Смысл жизни наворачивается как туман на оконные стекла, как дождь, хлещущий по веткам деревьев и уходящий в топкие и эфемерные ручьи, сама сущность которых в их неостановимости. Остановишь - и уже нет ручья, появляется нечто совсем иное. Невозможно удержать в руках ручей.
Смысл жизни набегает слезой в нечаянную минуту, когда оказывается, что ты не понимаешь, что делаешь здесь, в этом месте и кто ты вообще такой. Когда происходит обессмысливание всех смыслов, к которым ты так привык, так притерся, так с ними сросся, думая, что будешь в них плыть бесконечно, когда вдруг они по какой-то причине опадают, подобно осенним листьям, - в это мгновение на тебя набегает тень смысла жизни. Остается этот единый, единственный смысл, сопоставимый с одной-единственной остающейся перед тобой силой - смертью. И она принимается издалека-издалека нашептывать тебе твой утрачиваемый смысл, который начинает в тебе скрестись ностальгией. И тогда звучит песнь ностальгии - как твоего предутреннего сумрака, не знающего, отчего эта без конца и без края печаль. И море твоих снов, просмотренных за жизнь, начинает бушевать и пытается извлекать из себя некий единый мелодический мотив, и море твоих несотворенных чувств и нереализованных порывов начинает шуметь ностальгической рощей.
Дневник Тарковского от 6 апреля 1972 года:
"Сегодня мне приснился сон:
Как будто я смотрел в небо - оно было очень светлым и мерцало очень высоко вверху материализованным светом, словно волокна солнечной пряжи, похожие на шелковистые, полные жизни стежки японской вышивки, и мне казалось, что эти волокна, эти наполненные светом, живые нити двигались, начиная походить на птиц, паривших в недостижимых высотах. Так высоко, что когда они теряли свои перышки, то они не вниз падали, не на землю опускались, но поднимались вверх, улетали далеко-далеко, чтобы навсегда исчезнуть из нашего мира. А потом вдруг оттуда сверху потекла, пробиваясь, волшебная музыка, наполовину подобная колокольному перезвону, наполовину - птичьему щебету.
Это журавли - я услышал, как кто-то это сказал, и проснулся.
Странный, удивительно красивый сон. Мне время от времени снятся еще волшебные сны".
Плата за свободу
(1)
С переездом в Италию та заторможенность, которую Тарковский испытывал в Москве, начала проходить. Новый опыт хлынул в него, однако, как ни странно, принес не юношеское обновление, а новый виток вызревания его фундаментальных настроений, постигающих жизнь как целостность души, мало зависящую от смены материальных "погод" за окном.
Да, он влюбился в Италию, в ее пейзажи, воздух, свет, в ее внутренний уютный простор, в ее крестьян и детей, в города, накопившие в камнях вечность. Да, у него появился по крайней мере еще один, после Гуэрры, друг - Франко Терилди, организатор съемок документального фильма "Время путешествия" (1982), человек, с которым они понимали друг друга с полуслова. О тональности этой дружбы можно судить хотя бы по такому вот короткому воспоминанию Франко: "Незадолго до смерти Андрей прислал мне из Парижа листок, на котором были нарисованы бокал и роза. Ему уже было трудно писать. За несколько дней до его смерти мне позвонили и попросили, чтобы я на другой день позвонил Андрею - он хотел сказать мне что-то очень важное. Когда я дозвонился, он поднял трубку, но ничего не сказал. Я понял, что он хотел проститься со мной молчанием*. А за год до этого, кажется в декабре 85-го, он позвонил мне из Флоренции: приезжай сейчас же. Я приехал. Не вставая с постели, он по-просил Ларису оставить нас вдвоем. "Не бойся того, что я тебе скажу, - произнес Андрей, - сам я этого не боюсь". И он сказал, что накануне был звонок из Швеции - анализы показали, что у него рак и что жить ему осталось совсем немного. Я не боюсь смерти", - Андрей говорил это так спокойно, что я был поражен..."
* Тонино Гуэрра признавался позднее: "Больше всего мне хотелось бы Узнать, что Тарковский и Франко сказали тогда друг другу, не произнеся ни слова". Вероятно, сообщаемое было так велико и так ничему не сообразно, что не вмещалось и не укладывалось в слова.
Да, все так - Италия и весь ее мир, включая великий кинематограф (в живом общении с Антониони, Феллини, Бунюэлем, Рози), прикоснулись к Тарковскому, поразили его возможностью иной эстетической жизненной пластики. Однако мы носим свой дом, как улитка - свою внутреннюю вселенную. И внутренне-эстетическое обживание Италии шло в ритмах "Ностальгии", вызревавшей в Мясном и завершенной в Риме и Баньо-Виньони.
65-минутный фильм "Время путешествия", сделанный Гуэррой и Тарковским вместе, был, собственно говоря, своего рода презентацией русского режиссера итальянской публике. Тарковский выступает в приватном ключе, непринужденность его контакта с Тонино в кадре вводит его и зрителя в некую полусновидческую атмосферу странствия в неизвестности Италии. Фильм снят в импрессионистической манере, где тайна монастыря в Равенне и старинного замка с древней мозаикой пола из цветов роз перемежается фрагментами лирических исповедей Андрея и Тонино - на самые разные темы: о доме, земле, стихах, женщинах, замыслах... Разговоры о Брессоне и Бергмане, об утренней влажно-лиловой земле, одинаковой в Тоскане и на Рязанщине... О нежелании жить в большом городе... А втайне и подспудно - о жажде отшельничества и испытания себя верой.
Эмиграционное творчество Тарковского - это прыжок в мистику, и "Ностальгия" есть погружение в атмосферу все-присутствия Инобытия.
