– Ну что вы, сударыня, я просто еду в Париж, – ответил Людовик XVI.
Мария-Антуанетта пожала плечами.
– Вы думаете, я сошла с ума, – сказала она с глухой яростью в голосе. – Да кто вам сказал, что Париж не есть та самая пропасть, которую я не вижу отсюда, но чувствую? Разве в сумятице – а она непременно начнется вокруг вас, – вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в каком из ста тысяч грозных кулаков зажат нож?
– О, тут, сударыня, вам нечего бояться, они меня любят! – воскликнул король.
– Не говорите так, мне вас жаль, ваше величество. Они вас любят и при этом убивают, душат, режут тех, кто представляет вашу власть, власть короля, помазанника Божия! Вот смотрите, комендант Бастилии был воплощением королевской власти, ипостасью самого короля. Поверьте, я не преувеличиваю: если они убили де Лоне, этого храброго и верного слугу, они убили бы и вас, ваше величество, будь вы на его месте; и даже еще скорее, чем его, ибо они вас знают и знают, что, вместо того, чтобы защищаться, вы подставили бы себя под удар.
– Какой из этого вывод? – спросил король.
– Но я полагала, это и есть вывод, ваше величество.
– Они меня убьют?
– Да, ваше величество.
– Будь что будет.
– А наши дети! – воскликнула королева. Жильбер решил, что пора вмешаться.
– Ваше величество, – сказал он, – королю устроят в Париже такой почетный прием, появление его вызовет такой восторг, что если я за кого и тревожусь, то не за короля, а за фанатиков, способных броситься под копыта его лошадей, как индийские факиры под колесницу со статуей своего идола.
– О, сударь, сударь! – воскликнула Мария-Антуанетта.
– Этот поход на Париж станет победой, ваше величество.
– Но, ваше величество, вы не ответили.
– Я во многом согласен с доктором, сударыня.
– И вам не терпится насладиться этой победой, не так ли? – воскликнула королева.
– Если и так, то король прав, и его нетерпение доказывало бы здравый смысл, с которым его величество судит о людях и вещах. Чем быстрее его величество тронется в путь, тем полнее победа.
– Вы так полагаете, сударь?
– Я уверен, ибо если король будет медлить, он утратит все преимущества, какие дает добровольный шаг. Подумайте, ваше величество, ведь они могут опередить короля и выступить с требованием, а это изменит в глазах парижан позицию его величества и получится, что он в некотором роде подчиняется приказу.
– Вот видите! – вскричала королева, – доктор признает: вам станут приказывать. О, ваше величество, послушайте же!
– Доктор ведь не говорит, что приказ уже отдан.
– Если вы будете и дальше медлить, ваше величество, требование, вернее, приказ придет.
Жильбер прикусил губу с досадой, которая не ускользнула от королевы.
– Что я говорю! – пробормотала она. – – Я совсем сошла с ума, я сказала все наоборот.
– Вы о чем, сударыня? – спросил король.
– О том, что отсрочка отнимет у вас преимущество, которое даст вам приезд по собственному почину, и что тем не менее я хочу попросить вас отложить отъезд.
– Ах, ваше величество, ваше величество, просите, требуйте чего угодно, только не этого.
– Антуанетта, – покачал головой король, – вы поклялись меня погубить.
– О, ваше величество, – сказала королева с упреком, выдававшим все тревоги ее сердца, – как вы можете так говорить!
– Тогда зачем откладывать путешествие? – спросил король.
– Подумайте, ваше величество, в таких обстоятельствах время решает все. Подумайте, как тягостны часы, когда весь разъяренный народ считает удары курантов.
– – Не сегодня, господин Жильбер. Завтра, ваше величество, завтра. Дайте мне время до завтра, и клянусь вам, что я не буду противиться этому путешествию.
– Целый день потерян! – пробормотал король.
– Двадцать четыре долгих часа, – сказал Жильбер. – Подумайте об этом, подумайте, государыня.
– Ваше величество, так надо, – умоляюще сказала королева.
– Скажите хотя бы причину! – попросил король.
– Ничего, кроме моего отчаяния, ваше величество, ничего, кроме моих слез, ничего, кроме моих молений.
– Но кто знает, что может случиться за один день? – сказал король, потрясенный отчаянием королевы.
– Что вы хотите, чтобы случилось? – спросила королева, умоляюще глядя на Жильбера.
– В Париже ничего не случится, – сказал Жильбер, – туманной, как облако, надежды, довольно, чтобы заставить толпу подождать до завтра, но…
– Но здесь, в Версале, другое дело, не так ли? – спросил король.
– Да, ваше величество.
– Национальное собрание? Жильбер кивнул.
– Собрание, – продолжал король, – в которое входят такие люди, как Монье, Мирабо. Сьейес, способно послать мне какое-нибудь обращение, которое лишит меня возможности проявить добрую волю и получить связанные с этим преимущества.
– Ну что это? – вскричала королева с мрачной яростью. – Тем лучше, потому что тогда вы отступитесь, потому что тогда вы сохраните ваше королевское достоинство, потому что вы не поедете в Париж! Если нам суждено вести войну здесь, что делать, будем ее вести! Если нам суждено умереть здесь, что ж, мы умрем, но умрем, осененные славой, умрем безупречно, как короли, как господа, наконец, как христиане, которые отдают себя Богу, помазавшему их некогда на царство.
Видя лихорадочное волнение королевы, Людовик XVI понял, что ничего не поделаешь – придется уступить.
Он сделал знак Жильберу, подошел к Марии-Антуанетте и, взяв ее за руку, сказал.
– Успокойтесь, ваше величество, все будет так, как вы хотите. Вы знаете, дорогая жена, что я никогда в жизни не стал бы делать ничего, что вам неприятно, ибо такая достойная и добродетельная женщина заслуживает мою самую нежную привязанность.
Людовик XVI подчеркнул эти слова с неизъяснимым благородством, делая таким образом все, что в его силах, дабы возвысить многократно оклеветанную королеву в глазах свидетеля, способного в случае нужды рассказать о том, что он видел и слышал.
Такая деликатность глубоко тронула Марию-Антуанетту, она двумя руками сжала руку короля и сказала:
– Ну что ж! До завтра, ваше величество, не позже, это последний срок; но я молю вас об отсрочке как о милости, на коленях, и клянусь вам, что завтра вы сможете отправиться в Париж, когда пожелаете.
– Смотрите, сударыня, доктор свидетель, – улыбнулся король.
– Ваше величество, был ли случай, чтобы я не сдержала слова? – возразила королева.
– Нет, однако признаюсь вам в одной вещи.
– В какой?
– В том, что мне не терпится узнать, почему вы, покорившись в душе, просите у меня отсрочки на сутки. Вы ждете каких-то вестей из Парижа, каких-то вестей из Германии? Идет ли речь о…
– Не расспрашивайте меня, ваше величество. Король предавался любопытству, как Фигаро предавался лени – с наслаждением.
– Идет ли речь о прибытии войск, о подкреплении, о политической хитрости?
– Ваше величество! Ваше величество! – прошептала королева с упреком.
– Идет ли речь о…?
– Речь не идет ровно ни о чем, – отвечала королева.
– Значит, это секрет?
– Ну что ж! Да, секрет: секрет встревоженной женщины, только и всего.
– Каприз, не так ли?
– Каприз, если вам угодно.
– Высший закон.
– Это верно. Почему в политике все не так, как в философии? Почему королям не дозволено возводить свои политические капризы в высший закон?
– Это рано или поздно произойдет, будьте покойны. Что до меня, то я это уже сделал, – шутливо сказал король. – Так что до завтра.
– До завтра, – грустно сказала королева.
– Вы хотите, чтобы доктор остался у вас? – спросил король.
– Нет-нет, – сказала королева с живостью, которая заставила Жильбера улыбнуться.
– Тогда я забираю его с собой.
Жильбер в третий раз поклонился Марии-Антуанетте, которая на сей раз попрощалась с ним не столько как королева, сколько просто как женщина.
Жильбер направился к двери и вышел вслед за королем.
