Вирджиния Вулф - Ночь и день

– Пожалуйста, не позволяйте мне вас прерывать, мистер… – Миссис Хилбери, как обычно, не помнила имен, и Кэтрин решила, что мать не узнала Денема. – Надеюсь, вы нашли что-нибудь интересное почитать, – добавила она, заметив книгу на столе. – Байрон… о, Байрон! Я застала людей, которые знали его при жизни.

Кэтрин поднялась было, смутившись, но не могла сдержать улыбки: для ее матери чтение Байрона в столовой поздним вечером, наедине с незнакомым молодым человеком – самое обычное дело. Как удачно все обернулось, подумала она, чувствуя нежную благодарность матери с ее чудачествами.

Но Ральф заметил, что миссис Хилбери поднесла книгу так близко к глазам, что вряд ли может разобрать хоть слово.

– Мама, отчего вы не спите? – вскликнула Кэтрин, в одно мгновение превращаясь в разумную и строгую блюстительницу порядка. – Расхаживаете по дому…

– Уверена, ваши стихи мне понравятся больше, чем лорда Байрона, – сказала Денему миссис Хилбери.

– Мистер Денем не пишет стихов. Он писал статьи для папиного «Обозрения», – напомнила ей Кэтрин.

– Ох, дорогая, как это глупо, что я перепутала! – воскликнула миссис Хилбери и засмеялась, хотя что тут смешного, Кэтрин совершенно не понимала.

Ральф почувствовал на себе ее взгляд – рассеянный и проницательный одновременно.

– Но я уверена: вы любите поэзию и даже читаете стихи по ночам. По глазам вижу. Глаза – зеркало души! – объявила она. – Я не очень разбираюсь в законах, хотя у меня были знакомые юристы. Некоторым так шли их парики! Но в поэзии, мне кажется, я немного разбираюсь. И во всем таком, что не написано, а… – И взмахнула рукой, словно желая показать, как много вокруг ненаписанной поэзии, стоит только вглядеться. – Звездное небо, стелющийся туман, баржи на реке, закат… Ах, дорогие мои, – вздохнула она, – и закат тоже прекрасен! Иногда я думаю, что поэзия – это не то, что мы пишем, но то, что мы чувствуем, мистер Денем.

Пока мать говорила, Кэтрин демонстративно отвернулась, и Денему показалось, что миссис Хилбери обращается лично к нему, будто хочет увериться в чем-то, пытаясь завуалировать это туманными малопонятными фразами. И не важно, какие слова она произносила, – ее лучистый взор словно говорил ему: дерзай! Как будто с высоты прожитых лет эта женщина подает ему сигнал, приветствуя его, – так корабль, прежде чем скрыться за горизонтом, поднимает трепещущий флаг, приветствуя другое судно, отправляющееся по тому же пути. Он молча кивнул, почему-то уверенный, что она уже получила ответ на свой вопрос и довольна им. Как бы то ни было, миссис Хилбери пустилась в рассуждения о судебной системе, что вылилось в порицание английского правосудия, которое, с ее точки зрения, сводилось к заточению бедняг, которые не в состоянии расплатиться с долгами. «Скажите, неужели мы никогда не сможем обойтись без этого?» – вопросила она, но тут Кэтрин еще раз напомнила матери, что ей пора спать. Поднимаясь по лестнице, Кэтрин оглянулась – Денем смотрел ей вслед долгим, пристальным взглядом, как тогда, на улице, под окнами ее дома.

На подносе с утренним чаем Кэтрин нашла записку от матери, в которой та сообщала, что собирается сегодня же отправиться с первым утренним поездом в Стратфорд-на-Эйвоне.

«Будь добра, узнай, как лучше туда доехать, – говорилось в записке, – и телеграфируй дорогому сэру Джону Бердетту – передай привет и попроси, чтобы он меня встретил на станции. Ах, Кэтрин, милая моя, всю ночь я думала о тебе и о Шекспире».

Это не было случайным капризом. В последние полгода о Шекспире миссис Хилбери думала постоянно, вынашивая планы посещения, по ее словам, «сердца цивилизации». Постоять в шести футах над прахом великого человека, посмотреть на те самые камни, которые попирала нога Шекспира, и представить, что матушка самого старого из местных жителей – почему бы и нет? – могла застать в живых дочь Шекспира, – подобные идеи вызывали в ней сильнейшие эмоции, которые она пыталась выразить в самый неподходящий момент и с такой страстностью, которая сделала бы честь паломнику, направляющемуся к священной гробнице. Единственная странность: она пожелала ехать одна. Однако, как и следовало ожидать, у нее оказалось множество знакомых, живших в тех краях, и они рады будут ее принять, – так что чуть позже она отправилась на станцию в самом прекрасном расположении духа. На улице какой-то мужчина продавал фиалки. Погода была чудесная. Первый же нарцисс, который она увидит, надо будет послать мистеру Хилбери, решила она. И, вспомнив еще одно дело, чуть не бегом вернулась в холл, чтобы сказать Кэтрин: она чувствует и всегда чувствовала, что наказ Шекспира не тревожить его прах [81] относился только к гнусным торговцам диковинами, а вовсе не к милейшему сэру Джону, а уж к ней тем более. Оставив свою дочь размышлять над теорией о сонетах Энн Хатауэй и о погребенных рукописях – теорией, угрожавшей целостности самого сердца цивилизации, – она проворно захлопнула дверь такси, начав первый переход на своем паломническом пути.

Удивительно, до чего изменился без нее дом. В кабинете миссис Хилбери вовсю хозяйничали горничные, затеяв большую уборку в отсутствие хозяйки. Первые же движения влажных тряпок, как показалось Кэтрин, смахнули сразу лет шестьдесят. Как будто все то, над чем она трудилась в своем углу, смели в одну большую кучу пыли и хлама. Фарфоровые пастушки сияли, приняв горячую ванну. А порядку на письменном столе мог позавидовать теперь самый методичный ученый.

Подхватив несколько газет, необходимых для работы, Кэтрин проследовала в свою комнату, рассчитывая просмотреть их там в утренние часы. Однако на лестнице ей встретилась Кассандра, которая тоже шла наверх, но так медленно, задерживаясь чуть не на каждой ступеньке, что, еще до того как они достигли двери, Кэтрин догадалась: это неспроста.

Перегнувшись через перила, Кассандра посмотрела вниз, на большой персидский ковер, украшавший пол в холле.

– Все такое странное сегодня, тебе не кажется? – спросила она. – Ты правда собираешься все утро корпеть над скучными старыми письмами? Потому что если так, то…

Наконец скучные старые письма, способные привлечь внимание лишь самых педантичных коллекционеров, были разложены на столе, и после минутного колебания Кассандра неожиданно очень серьезно спросила, не знает ли Кэтрин, где взять «Историю Англии» лорда Маколея [82] . Книга находилась внизу, в кабинете мистера Хилбери, и кузины вместе пошли на первый этаж – искать ее. Заглянули в гостиную, благо дверь была открыта. Там их внимание привлек портрет Ричарда Алардайса.

– Интересно, какой он был? – Кэтрин почему-то часто задумывалась о нем в последнее время.

– А, мошенник, как и вся их братия – по крайней мере, Генри так говорит, – ответила Кассандра. – Хотя я не всему верю, что Генри скажет, – добавила она, как бы оправдываясь.

И они спустились в кабинет мистера Хилбери. Но где искать книгу, точно не знали и стали перебирать все подряд, так что прошло добрых четверть часа, а нужный том так им и не попался.

– А тебе обязательно читать Маколея? – спросила Кэтрин, потягиваясь.

– Я должна, – кратко ответила Кассандра.

– Тогда, может, поищешь сама, а я пойду?

– О нет, Кэтрин! Прошу тебя, помоги мне. Видишь ли… Видишь ли, я пообещала Уильяму каждый день читать понемножку. И я хотела бы, когда он придет, сказать, что уже начала.

– А когда Уильям придет? – поинтересовалась Кэтрин, вновь отворачиваясь к полкам.

– К чаю, если тебе будет угодно.

– Если мне будет угодно убраться куда подальше – полагаю, ты это имела в виду.

– Ой, ну зачем ты так?..

– Как?

– Почему ты не хочешь тоже быть счастливой?

– Я вполне счастлива, – ответила Кэтрин.

– Я имею в виду – как я. Знаешь, Кэтрин, – предложила она с жаром, – давай выйдем замуж в один день!

– За одного и того же?

– О, нет, нет. Но почему бы тебе не выйти… за кого-нибудь другого?

– Держи своего Маколея, – сказала Кэтрин, оборачиваясь и протягивая ей книгу. – И мой совет: начинай читать как можно скорее, иначе к чаю не успеешь набраться знаний.

– К черту лорда Маколея! – воскликнула Кассандра, грохнув книгой о стол. – Почему ты не хочешь поговорить?

– Мы уже достаточно поговорили.

– Я знаю, мне не осилить Маколея, – сказала Кассандра, с тоской глядя на тускло-красный переплет увесистого тома, в котором, возможно, было что-то волшебно-притягательное, поскольку Уильям им восхищался. Он говорил, немного серьезного чтения по утрам и ей не повредит.

– А ты читала Маколея? – спросила Кассандра.

– Нет, конечно. Уильям никогда не пытался меня просвещать. – Кэтрин заметила, как побледнела Кассандра, словно услышала в этих словах намек на какие-то особые, непонятные ей отношения. Кэтрин стало стыдно: ну можно ли так бесцеремонно вмешиваться в чужую жизнь, как она только что поступила с Кассандрой? – У нас все было несерьезно, – поспешила добавить она.