Окх одна из характерных штук, что происходят у него в горле, включая ужасный кашель, которым он выкашливает все наши деньги, или мои по крайней мере, или они его?
Брат, которого я потерял – что вечно смеялся субботними вечерами, и я его с тех пор не видел – Коди был там, субботним вечером у ванны на веранде, смешил сестер, а маленькая родня от него плакала – та, что выросла и стала антропологами и тенористами современного джаза. Ужасная сотрясающаяся вешалка грр-ов исходит иногда изо рта Коди, когда он так вот дурачится, отчего Эвелин говорит: «Ох не делай такого со своим голосом!» а в последнее время: «Коди, ты разве не слышишь, как это звучит?» Чтоб над этим надсмеяться, Коди достигает своим ртом все новых и еще более кошмарных шумов. Детишки хихикают. Габи всегда хихикает, похоже, глаза у нее сияют, сияют; Джимми сказал, у нее отцовские глаза: «Должно быть, она в улете»; Габи смеется, когда Коди ведет себя в точности, как тот брат, которого я потерял; но, как и тому, ему надо, чтоб женщина устраивала светопреставленье, от великих материнских женщин близости присутствий; по каковой причине я люблю Габи за то, что она любит Коди, когда и я сам. Он относится к Габи грубо, потому что ему жаль Эмили, которая в 1949-м вечно была в слезах, когда он сбегал, и еще больше у ее матери; он, бывало, хватал Габи, когда она говорит, будто хочет пойти и стащить с себя штанишки, и ладонями волочет ее одним махом на сиденье горшочка, чуть не швыряет ее через всю комнату на него, а она смеется; так я узнаю, что Коди на самом деле ей больно не делает, а играет в великую игру с приключениями, на которую больше никто не осмеливается, а теперь субботний денек, то принесенное время… те улицы снаружи, та ночь настает, Денни Дуболом будет сидеть в ванне при лунном свете явней преисподней и кота на заборе, в Бронксской Тюряге в Нью-Йорке убийцы будут сидеть в железных камерах, отгороженных от железных коридоров, и с широкоглазым интересом слушать Мыло Лаву и «Грозу преступного мира», оставив карты свои на столе на полчасика, с тем же интересом и позднее скептической критикой передачи с практических точек зрения, что детишки маленькие по всей стране в этот миг субботнего вечера в креслах-качалках волнующей гостиной – фактически Счастливы, отец, Франко-Канадский Счастливый Бернье, работающий вышибалой в Клубе «Лорье», а когда-то управлял американскими горками в Лейквью, то есть, помогал их строить, или красить их, он нынче в кресле раскачивается весьма яростно, покуда доносятся выстрелы и ревы (в Бронксской Тюрьме они напрягаются) и резко кричит, когда бедная чокнутая мать Лаё (так названная соседской бандой молодежи) возится с бедным котелком на кухне: «Бох Ты Мой Хоссподи да хватит же уже там к черту блядь грохотать», и она отвечает диким визгливым хохотом, который я, бывало, слышал за шесть кварталов и из-за реки, если у меня кошаки в ушах были, хохот также отзывался в детях, которые перенимают, но непосредственно вслед за этим, все глаза мира теперь устремлены на последнюю главу «Грозы преступного мира», на последнюю сцену, мораль, Лаё в дверях, Счастливчик перестал раскачиваться, в Бронксской Тюрьме медленно улыбаются (а снаружи красное солнце тонет кроваво-красным в мир и Соединенные Штаты Америки от португальских франко-канадских жилых многоквартирников Кейп-Кода до окраин вереска в Сан-Луис-Обиспо).
Коди тоже слушает «Грозу преступного мира»: в темноте сидит он или хочет сидеть, но Эвелин терпеть не может «Грозу преступного мира», ей больше нравится «Облава», загвоздка для нее в мебели, никак им не послушать радио в темной кухне во время кормежки, а гостиная у них, как гостиные у польских горняков в Пеннcи, франко-канадских фабричных в Массачусеттсе и ирландских цирюльников на Западе, не используется…. – качая своих детей на всех трех коленях, говоря: «Тшш», «Слушай», «Ну же» и все глаза, большие и малые, тусклые и сияющие, устремлены на кроваво-красную шкалу радиоприемника. Где-то кукарекал петух. То был петух Шекспира, что пел Эвелин под Новый год. Коди женился на женщине из хорошего общества, которой хочется, чтобы он, когда слушает «Грозу преступного мира», сидел ровно на свету.
Коди брат, которого я потерял – Он Третейский Судья всего, что я Думаю. Я последую, я когда-нибудь говорил, что не стану следовать? Или просил ли я вообще следовать? – Мы сидим и рассуждаем о высоких ценах, болтаем практично о всамделишных счетах из бакалеи, (с которыми я не имею ничего общего), грызем ногти; «Чертова жалость-то, – говорит Коди, – угу, вот что это такое (кашель)». Он смотрит себе на запястье, нет ли там признаков крапивни, или разглядеть линию волосков, или подумать. «Хем», – говорит он; во грезе своей он отворачивается, аки Цезарь. Я начинаю подозревать, что он знает, что я за ним наблюдаю. Глаза его медленно обращаются к моим; это нелепо; но он не смеется, он пялится прямо на меня, весь краснеет, выглядит так, будто задерживает дыхание, о да, так и есть, он лишь задерживает дыхание и хочет убедиться, заметил ли я, насколько долго и хорошо он это сделал; также неизбежно он должен сказать: «О в натуре отличная срань».
Ну, весь мир состоит из людей.
Давайте развернем камеру на Коди и поймаем его при его спешке вверх по пандусу, как Джоан Драншенкс в тумане, но Божже он же перегонит камеру! – он бы саму молнию изумил своими свертобьями, очетрепетами, выпендрежами, трубочными джигами и «сияющими глазами»; из него б даже сын негодяя не вышел, до того нечестен он на вид… пфах! Он герой, чемпион, он написал «Лору», он женился на Фрэнке Синатре; Дейвиду Роузу он подарил его самый первый поцелуй, иль то был Тур Хейердал! Аксель Стордаль. «Кон-Тики»! Один человек покончил с собой потому, что не сумел написать такую песню. Это меня изумляет в Америке. «Братишка, видел ты свет звезд на рельсах?» О изысканно они ныряют, изысканно они ныряют, за греков, под железнодорожные перроны (с которых рваное письмо в корзинке должно было вроде как нырнуть и вслед за тем уплыть, либо, то есть, ухлестать).
О брат Коди Помрей Ночи! Почему не говоришь ты со мною! Кто породил твой Страх в Туманной Тьме? В туманной тьме, гоготуманной темноте – Коди стоит, тормозной кондуктор, на передней платформе Дизельного маневрового паровоза, катится двадцать пять миль в час вдоль по сортировкам, вниз по пятидесятой ведущей, к стрелкам на десять путей; Коди стоит, непреклонный, непредсказанный, безвыразительный, едва ль не тупо смотрится и до смешного серьезен, Коди Помрей, показывает мне, как он умрет, и до чего хорошо делает, а также не показывает ничего никому, лишь просто будучи там, мертвым в пустоте, (Коди Помрей один на сортировках). «Он зарабатывает на жизнь и мычит в темноте», как говорит франко-канадец, «вместо товарной тележки», где отец его потерялся и он стал один, когда Фрэнк Синатра пел свою первую душещипательную «Эта любовь моя», а Коди было четырнадцать, и он ее услышал из дверей свингующих баров, как припев собственной тревоги и мучительной любвеутраты своего кота, которого только что убило, маленького черепно-сокрушенного потерянного братика котика minoux[57] этих мучимых вечностей, этих чертовых хвороб – зачем Коди настаивает на рельсах? «Это все на рельсах», сказал он мне поначалу; и вот поэтому он упал на один последним Паденьем, через десять лет после тех первых бильярдных дней, и его почти переехало чугунными колесами затяжки в холмах. Это потому, что из шести получается шесть, а Младший – сын Старшего, как и его солнце, и он повторяет привычки того, кто постарше, в извращеньи его лучшей поры, и фокальной истории. Сходным же образом, следовательно, пьет сладкое вино, чтоб облегчить свое дымящее горло лишь, не потому что он алкаш; кого стерпят алкаши? кого – Но поскольку психология обоюдоострый меч, и мелкая родня стала БАЛДЕЖОМ, довольно.
Имея дело с Коди, я чувствовал, что у вселенной прочный лик, крепкая челюсть (трезвостопая она, не троллепалая).
ДЖЕК (думая). Ничто не пахнет сильнее ссак, чем ссаки – я весь день сижу над их аммиачными ужасами. – Цветная публика забыла своего Головокружительного Гиллеспи ради Чарли Паркера; белая публика вспомнила Бенни Гудмена и забыла Арти Шо
КОДИ (прерывая мысль). Затхлоротая дама, пизда та, думает, что она такова, как стоит палконого на углу, как старая карга, и пропускает транспорт, едущий мимо ее Ханнегана, кто – афф, ну; – ну, он, беда с Джеком в том, что он – черт – он не заканчивает то, что начал, поэтому я не могу весь день там стоять, мьяк, типа как сегодня вечером перед Булочной, а он со мной разговаривает, крупный писатель на тротуаре, и Ухх что может – парень – я грю, ему самому – я не могу – Ох, ага (нямает и зевает); но Джек это – ну, он, в тот раз в Шикаго, но, он, – ах, ну; Джек смотрит на меня в той старой шляпе, что на нем, думает, у меня отличный звездный свет в глазах – А я ж ничё, кроме простого честного шмаровоза, я ж не, пфах, чего, ап – У меня никакой косячной трубки нету; никакой я не Денни Дуболом да и никакая не кубинская гора и не торговец пузырявой жвачкой, я Коди Помрей. И нечего мне делить со всем вот этим вот (кхем); я не пердяю со всей этой сранью; я не заточен под то, чтоб на мне играли, как на пикколо; никакого грузача для этого ебача у меня нету, для этого паршивого ебаного шурина, как в кино и комиксах, что никогда за квартиру не платит или за еду, и вечно в доме ноет; вот что он такое, ебаный шурин; чего, вот же гнида; да у меня моих слов больше, чем у Сида Сизара, у меня больше – блять, я чё должен сделать, чтоб выпутаться из этой дилемены, дилеминемины, диммемы, ейр – вот гнида; этот – (вздыхает); ух-х – (все это время Коди разыгрывал ровно то, что вы только что прочли – как будто я мог бы начать книгу во втором лице, а не в первом или в третьем – так, чтоб смутить дам внутри своих мыслей, как лакей старый дикий Том Калабрезе, балансирующий чайными чашками у себя на колене с теннисным мячиком в ухе, чувак, я в смысле, теннисный мячик в его, первоначальный теннисный мячик, у него в подоле, лежит на книжке, и острит весь день с дамами и бабушками той стороны; Коди думает, как сердитый ирландец, ноющий в американских барах, совсем как француз Селин, ноющий и жестикулирующий во французских барах, но только вот великих слов у него так гораздо больше — Яааак! кричит сын его Тимми Помрей, узурпируя и извергаясь, сербая, булькая через край живучестью тех краев. Вот Коди возвращается к «серьезным и разоблачающим» мыслям)
