Пролог
Москва. Декабрь 1901
Маленькая комната в лучших традициях русского психологического романа: полуподвальное помещение с одной дверью и парой окон высоко под потолком, в дальнем углу — неказистая железная печка, а вдоль стены — три кушетки. Помещение было разделено на комнаты с помощью бельевых веревок: сушившиеся на них простыни и сорочки служили неплохой альтернативой стенам. Конечно, от сквозняков они не защищали, как и от шума, но в этой комнате не принято было громко разговаривать, а к сквознякам семейство, обитавшее в этой пещере, привыкло. Простыней было больше, чем могло бы понадобиться троим жильцам, их приносили соседи и сдавали в стирку матери. Она работала прачкой днем и ночью и за пару недель успела «выстирать» их долг за три месяца. Когда-то красивая аристократичная женщина теперь ходила в черном платье с закатанными рукавами, из-под которых виднелись красные истрескавшиеся руки. Она скрывала тронутые сединой волосы под длинной черной шалью и почти не говорила: в начале осени у матери семейства случилось воспаление легких, и она до сих пор, даже излечившись, старалась говорить как можно меньше. Только часто и тяжело вздыхала, так печально, что от звука этого разрывалось сердце.
Отец семейства работал секретарем в давно разорившейся конторе, которая каким-то чудом держалась на плаву. Платить старику перестали еще в октябре, но он исправно продолжал ходить на работу, наивно и отчаянно веря ушлому начальнику, что это лишь «временные трудности» и что их контора легко преодолеет эту череду неудач. Старик в поношенном летнем пальто, под которое он надевал несколько рубашек и свитеров, чтобы было не так холодно, смотрел, как один за другим люди уходят из конторы, брал на себя их работу, и единственный исправно приходил каждый день. Может, он был легковерным, а может, просто понимал, что в его возрасте найти где-нибудь работу будет трудно. А ему пока еще нужно было кормить семью.
Даже в канун Нового года старик ушел из дома, несмотря на просьбы жены остаться. То ли бедная женщина просто замучилась стоять у таза с холодной водой, то ли ее извело какое-то предчувствие, сама же она говорила, что в этот день ей вдруг остро захотелось жить как человек. Не думать о том, что завтра снова придется работать, что из еды у них только хлеб и немного сыра, просто оставить всю боль и страдание в старом году и радоваться. Радоваться как ребенок фейерверкам, гуляньям на площадях, ярким огням; испытывать детский восторг, а не взрослое алчное ликование от того, что угощения бесплатные. Но отец семейства был непреклонен. Дрожащим от боли голосом он просил жену дать ему выполнить свой долг.
— Ты же понимаешь, родная, что я делаю это для вас. Для тебя, для Ольги. Не рви мне душу, я вижу, как вам тяжело. Но что ж я могу поделать?
— Останься. Не ходи никуда. Лучше пойдем на гулянья, с соседями поговорим. А то они уже, наверное, думают, что Ольга у нас сирота.
И, как заводные куклы, они ходили друг за другом по кругу, уговаривая одними и теми же словами, сопровождая каждый шаг надломленным жестом, надрывным вздохом. Эта странная гротескная сцена прекратилась, когда отец все же схватил пальто и выскочил на улицу. Мать грустно смотрела на хлопавшую на сквозняке дверь, а потом вдруг схватила свое пальто, слишком хорошее для их пещеры, и поспешила следом за мужем, оставив дочь, Ольгу, за старшую. И единственную.
Девочке было тринадцать лет, выглядела она сильно младше своего возраста. Низкорослая, с тонкими чертами лица, слишком худая, она вполне походила на ребенка десяти (а то и семи) лет, поэтому ей часто давали в магазинах сладости и игрушки. Она их либо передаривала, либо отдавала за гроши лоточнику, который ходил возле их дома. Иногда девочка разносила соседям выстиранные матерью скатерти и белье, а в свободное время делала цветы из лент, которые тоже отдавала коробейникам и всем, кто мог бы захотеть себе копеечную безделушку. Ее никто об этом не просил, но Ольга и сама не жаловалась. Ей до того невыносимо было смотреть на грустные, замученные лица родителей, что она, сама того не понимая, искала какой-нибудь способ сбежать, скрыться от тоски и страха перед завтрашним днем, что обосновались в их подвальчике куда крепче, чем живые люди. Никто не мог ее в этом обвинить, разве что сама девочка долгими вечерами думала, права ли она в своем желании сбежать от подобной жизни. Может, это был крест, который им троим предстояло пронести, а она своим малодушием лишит всю их семью заслуженной награды? Ольга не знала и боялась вместе со своими родителями. Не так, по-взрослому, с осознанием, что завтрашний день обернется выживанием, голодом и наблюдением за жизнью через подвальное окно, а по-детски, интуитивно. Она просто ощущала, что что-то не так, но никак не могла объяснить себе что.
Говоря в двух словах, примерно так и получилось, что утром тридцать первого декабря Ольга осталась сама по себе. Заперла дверь изнутри, спрятала ключ под половицу лестницы, поставила чайник и, укутавшись в мамину кофту, занялась обычными делами. Подмела пол, заправила кровати, сняла высохшее белье и сложила его в корзину, разложив так, чтобы сразу отдать в руки владельцу вместо того, чтобы копаться и еще больше смять чьи-то простыни и чулки. Потом попила кипятка и, усевшись на кровать с ногами, достала свою корзинку с рукоделием. Лент у нее осталось немного, но должно было хватить на несколько простеньких цветов, которые можно было бы предложить в качестве подарков соседям. Ольга достала зеленые и белые ленты и принялась делать маленькие подснежники. Завязывала узелки и осторожно срезала излишки, чтобы хватило на как можно больше цветов. Было в этом что-то сказочное, волшебное. Каждый ребенок в глубине души верит, что что-то необычное должно случиться с ним «вот сейчас», и Ольга не была исключением. Она не один раз представляла себе, как ее позовут в богатый дом где-нибудь на Арбате или на Страстном, посмотрят на ее цветы из
