Я раздраженно довожу тебя до дома и сажаю на диван:
- Поттер... - я знаю, что так нельзя, но все же даю тебе пощечину, и только после этого иду за медикаментами и зельями.
А я сижу и медитирую на свою сломанную руку, даже не пытаясь убаюкать боль. У меня отнялся голос, наверное, потому что иначе я бы кричал и выл, так резко разливается и переливается она по моему телу. Но мне легче. Еще немножечко легче, еще чуть-чуть, капельку, совсем ничтожно, но становится все переносимее все то плохое, что заставляет меня рыдать по ночам.
Когда я заканчиваю обрабатывать твою руку и вливаю в тебя несколько зелий, то удаляюсь в кабинет. У меня достаточно работы, чтобы не видеть тебя несколько часов, тем более, что я не хочу не только тебя видеть, но даже разговаривать.
А я продолжаю сидеть на диване, укутавшись в плед и выставив оттуда только руку в гипсе. Мне нужно обдумать многое, прежде чем я пойму, почему ты на меня злишься. Мне по-прежнему плохо, разве только груз на душе уменьшил свой вес, а так...
В итоге мы встречаемся только в постели, когда я молча прижимаюсь к тебе, как и каждую ночь.
Твоя выдержка начинает меня удивлять, но не успокаивает злость, которую ты упорно игнорируешь. С твоего глупого поступка прошло уже три дня и рука почти срослась, но я продолжаю упорно молчать и избегать совместного пребывания в одной комнате.
Я готовлю тебе есть и оставляю еду на кухне, предусмотрительно выбрасывая свои «порции» подальше. Я не ем все это время и только пытаюсь замедлить ход заращивания руки. Я недостаточно много терплю боли, и эта мысль заставляет меня иногда уединяться в ванной. Нет, ничего особенно плохого я не делаю, и даже не самоудовлетворяюсь: я просто оставляю маленькие, едва заметные порезы бритвой у себя на внутренней стороне бедер. Кожа там особенно нежная и чувствительная, и тройные порезы с цепочками капель крови потом долго саднят, до тех пор, пока я не останавливаю кровотечение и не дезинфицирую их спиртом. Мне нужно еще совсем немного времени, чтобы набраться сил и подойти к тебе первым, а пока...
Тянется уже четвертый день этого молчаливого противостояния, и я начинаю обращать внимание на то, что лечение идет слишком медленно и поэтому начинаю присматриваться к твоему поведению.
Я не ем уже пятый день. После трех суток становится легче, и я уже даже не замечаю, как меня шатает - единственной целью становится дожить до вечера, когда можно взять в руки бритву и сделать себе еще пару порезов, посмотреть на кровь и собрать ее на кончиках пальцев. Слизнуть и терпеть блаженную, благодатную боль, которая выплескивает то, что так и сидит у меня внутри тугим неразматывающимся клубком.
- И что ты делаешь? - я стою в дверях, поймав тебя на том, как ты пытаешься избавиться от еды. - Поставь на стол и садись есть.
- Я не голоден.
- Ешь, я сказал, - я сажусь напротив и складываю руки на груди.
- Не буду.
- Мне тебя кормить?
- Я не буду в любом случае.
Я раздраженно поднимаюсь и сажусь рядом, хватая вилку и ловя тебя за здоровую руку:
- Ешь...
А я смотрю на тебя и сам не понимаю, отчего вдруг на глаза наворачиваются слезы. Я правда не хочу есть, но то, что ты ко мне прикоснулся, неожиданно делает все намного сложнее. Иметь целью заморить себя до смерти голодом и болью было бы неплохо и даже достижимо, если бы рядом не было тебя, и я обессиленно утыкаюсь носом тебе в грудь и плачу. Слезы не приносят мне облегчения, но я признаюсь тебе в своей слабости. Ведь это уже что-то, правда?
- Ребенок... - я устало прикрываю глаза и прижимаю тебя к себе. Злость медленно переплавляется в усталость и некое снисхождение, как если бы тебе и впрямь было года три. - Если сам не понимаешь, говорю прямо - если что-то тебе не дает покоя, ты должен говорить мне об этом. Понял?
- Понял... - шепчу я и хватаюсь за тебя одной рукой, страстно желая успокоения.
- Сейчас поешь и будешь отдыхать, это ты понял?
- Понял... - повторяю я и прикрываю глаза. Я почему-то смертельно устал, но я не знаю, почему - может, из-за обезвоживания или сознательного голода?
- Молодец, - я поглаживаю тебя по плечам и все же сажаю к себке на колени, давая ухватиться за себя и вновь берясь за вилку.
Я прислоняюсь к тебе и баюкаю руку, которая внезапно перестает болеть. Хотя, может, она и болит, но я уже этого вообще не замечаю? Наверное, притерпелся.
- Давай,- мне удается тебя накормить, и это уже прогресс. Теперь нужно зелье, но тебя опасно спускать с рук, поэтому я медлю и просто прижимаю тебя к себе.
Я чувствую твою медлительность. Тебе надоело возиться со мной? Это правильно. Я недостоин твоего внимания, тем более такого...
- Прости...
- Не прощу. Пока не прекратишь это делать, - я прикрываю глаза и откидываюсь на спинку стула. - Мы с тобой через это пройдем, и только попробуй мне еще что-нибудь с собой сделать. Вдвоем справимся.
- Северус, мне это необходимо, - я пытаюсь объяснить, но получается как-то плохо, и сил больше ни на что нет. Меня, если честно, выворачивает наизнанку от еды, но я знаю, что это - необходимо, и молчу в тряпочку. Тебе редко хочется противостоять, тем более мне и тем более в таком состоянии.
- Тебе необходимо принять то, что ты сделал и понять, что иного выхода не было - принять себя. И свою невиновность, - я прижимаюсь губами к твоему виску. - И я буду раз за разом повторять тебе это, пока ты не поверишь и не примешь. Без самоистязаний и без попыток подавить чувство вины. Просто как истину. Так, как это нужно принять.
- Но Северус... - я прикусываю губу и устало позволяю слезам катиться по щекам. - Если я это приму, я упаду. Туда, в пропасть, я упаду на самые пики, и если даже выживу - я буду не собой...
- Я уже говорил тебе: если впереди ничего не видишь, не обзательно, что там ничего нет. Может быть, если ты упадешь на эти пики, погибнет именно то, что заставляет тебя терзаться? - я протягиваю руку и стираю слезы. - Просто подумай и пойми, что на этой Войне, до и после нее были и есть те, кто совершил много больше того, за что следует грызть себя изнутри. Но каждый из них нашел то, ради чего надо жить. Ты тоже, иначе не стал бы держаться, не вернулся бы после, - пальцы вновь начинают играть с черными прядями. - Сейчас главное отличие между тобой и ними в том, что они поняли, что любая смерть искупается только собственной жизнью и движением вперед, а не выпадением из времени в кокон депрессии.
- По-слизерински как-то... - я морщусь и кладу голову тебе на плечо, позволяя теребить свои волосы. Тебе это нравится почему-то, а мне это приятно, ведь это ласка. От тебя.
- Это жизненно и так и должно быть. Даже если смотреть с логической точки зрения: твоя смерть никому ничего не даст, а жизнь может помочь сохранить многие другие жизни, если ты найдешь вариант того, как именно ты хочешь их спасать. Да и потом, на данный момент, жизнь для тебя ведь большее наказание, чем смерть.
Последнее предложение имеет для меня смысл. Оно вписывается в мою систему, но только если подкорректировать...
- Жизнь, которая искупит вину, должна содержать элемент страданий.
Устало качаю головой:
- Не обязательно. Жизнь сама по себе отчасти наказание, даже без страданий. А твое искупление должно быть иным - жизнью для себя. Потому что это то, чего ты заслужил и чего достоин.
Я умолкаю, чтобы не впадать в бесконечный цикл споров и моего самобичевания. Я не очень хочу говорить, и поэтому пытаюсь сползти с тебя:
- Я пойду в кровать?
Я понимаю, что мои слова не могут прорваться за пелену депрессии и убедить тебя, поэтому добавляю:
- Задумайся над парадоксом своего поступка - только совершая его, ты уже искупил его совершение миллионами спасенных жизней, - я отпускаю тебя и поднимаюсь. - Иди. Я сейчас приду.
Я медленно бреду в спальню и там, поколебавшись, все же снимаю с себя одежду. Я все время спал в ней, чтобы скрыть от тебя шрамы, но сегодня - какая разница? Ты уже говоришь со мной. Возможно, не будешь злиться и за это...
Вернувшись с зельем, я отдаю кубок тебе:
- Даже одна жизнь спасенного ребенка искупает смерть. Тем более, что эта смерть была предрешена уже давно и не могла не произойти. Но так сложилось, что тебе не повезло нанести последний удар. Отчасти вина за это лежит на нем самом, отчасти - на мне.
- Я понимаю, - я выпиваю зелье одним махом и забираюсь под одеяло, надеясь, что ты все же не заметишь шрамы сегодня. И вообще никогда.
Это, правда, маловероятно, учитывая, сколько мы занимаемся сексом... когда я не в депрессии. Но, может, она закончится так, как я хочу? И тогда ты точно не узнаешь...
- Видимо, не полностью, - я забираюсь к тебя и прижимаю к себе, проводя рукой по спине. - Расслабься. Будем возвращать тебя к жизни не только разговорами, - я переворачиваюсь на спину и укладываю тебя на себя.
