Впрочем, собрались только через полчаса; все решали в последний момент, от чего еще можно отказаться, а что не забыть взять. Выйдя на улицу, Настя замерла: увиденное до боли, до жути напоминало все то, что она перестрадала еще в Бутове, кажется, неведомо когда, но и это неведомое имело дурное свойство возвращаться, напоминая о себе – те же нестройные колонны беженцев брели по проспекту в сторону Садового, повсюду на обочине стояли машины, брошенные владельцами уже навсегда.
К четырем они добрались до дома на Ленинском, Борис остановился внизу, подле полураскрытой двери, через которую безликие жильцы выволакивали вещи, и навьючившись, искали лакуну в пропыленной медленно волочившейся, казалось, не один день, людской колонне. Наконец, они ушли, Микешин, доселе проронивший едва ли пару фраз, неожиданно дернул Бориса за рукав, тот все выглядывал два окна, в одном из которых обещала появиться Настя.
– Знаешь, я давно хотел с тобой поговорить. Да все никак не складывалось, слов не мог подобрать.
– Подобрал? – несколько жестко произнес Борис, не желая отвлекаться.
– Да. Я по поводу твоих слов о молитвах. Знаешь, я много думал, а потом еще эта моя последняя треба… я говорю сумбурно, потому как у самого в голове сумятица. Не знаю, как выразить. Но когда мы собрались, все вместе, всемером, не считая меня, здоровые рослые мужчины, и дородные дамы, и стали молиться, и я вел их в этой молитве, я… понимаешь, меня как ужалило.
– Можно и попроще, – Борис наконец, увидел Настю и только теперь взглянул на собеседника.
– Я отравился твоим словами. Ты прав, крепкие здоровые люди, больше того, приехавшие на машине, на машине, вместо того, чтобы попробовать искать, ведь и место исчезновения знали, и примерное время, собрались в комнате и слушали меня и повторяли слова за мной. А после разошлись, будто завершив тяжкий труд. Да я получил мешок снеди, за свою требу, но…
– Поперек горла встала. В кои-то веки.
– Именно что. Вера это хорошо, это нормально. Это нужно. Но когда человек уповает только на промысел Божий, вверяя себя лишь Его власти, и ничего не предпринимая сам, он может быть обманут и жестоко.
– Бог таких не жалует.
– Да, что-то в таком духе. Но я про другое еще хотел сказать. Они веровали в мои слова, в мою силу, я сам поначалу веровал, ибо с меня сняли епитимью, вернули в лоно, а потом…. Я усомнился.
– Понял бессмысленность трудов.
– Ты снова прав. Нет, не бессмысленность, но я понял, что не могу достучаться до Бога. Я нежданно для себя потерял веру, вот так во время молитвы, представляешь? – страшней наказания и придумать немыслимо. Я посмотрел на окружавших меня другим взглядом, холодным и отстраненным. И при этом продолжал нашептывать слова, которые повторяли они за мной слово в слово, не сомневаясь, что лишь так смогут помочь ближнему своему. А я… я вел их в гибельный тупик, ибо враз потерял связь с небесами. Я оказался один. Понимаешь… вот среди людей, во время молитвы – и один. Я смотрел на молящихся и готов был рассмеяться им в лицо, ибо перестал понимать их. Понимать сам себя, вообще все происходящее. Весь ритуал показался мне кощунственно смешным, а молитва предстала лишь набором слов, затертых до пошлости. Дальше больше, само возвращение мое в Церковь предстало мне насмешкой над Ее сутью, а я сам, недостойнейшим ее представителем, тем не менее, заслужившим право вернуться. Нет. Просто получившим его, потому как в нас оказалась потребность, в нашем количестве, человеки стали терять веру в Господа нашего, а пастырей не хватало, а потому Кириллу потребовались все, неважно, в чем их грех и насколько раскаялись они. Одним махом он владыка вернул нас в лоно, повелев сеять зерна истины в огрубевших и очерствевших и особенно отчаявшихся сердцах. Будто мы, я, заслуживали этого.
– Лоно церкви, – буркнул Борис. – Просто по Фрейду. У вас и так с ней аморальные отношения, в самом названии заложена не то ваша недоношенность, не то желание постоянного полового сношения.
– Я вернулся, разодранный на части, отравленный и опустошенный, – продолжал Кондрат, не слушая Бориса. – Будто передо мной открылись двери во что-то такое, куда мне никогда не следовало смотреть. Некая изнанка моей жизни, враз завладевшая сознанием. Понимаешь, я обезмолвел. Я еле договорил тогда молитву, нет, не нашел силы, проговорил на автопилоте, и ушел, забрав свою долю с их горя, воистину как стервятник. И теперь… не знаю… снова замолчал. Но если прежде я молчал, будучи изгнанником, то теперь… я ушел сам. От всего. Теперь я пуст, – он посмотрел на Бориса, в надежде, что тот скажет хоть слово, но Лисицын молчал. Кондрат даже не был уверен, слышал ли он его.
– Задерживается, – буркнул Лисицын, оглядываясь на проходившие толпы, Кондрат устало вздохнул. – Ладно, не кори себя. Когда-то это должно было случиться.
– Ты не знаешь меня, чтобы так говорить. Я… понимаешь, я все это рассказывал тебе именно потому, что ты не знаешь меня, не знаешь, почему я всю жизнь мучительно искал Бога, и пытался связать себя верой без остатка, и всякий раз оказывался отхлестан своей верой, ибо мои чувства неизбежно побеждали меня. И сколько я…
– Значит, надо начинать с другого конца. Если нет слов, то и не надо. Сам сказал, что тебе были отвратительны слова, – значит, слышал, успокоено подумал Кондрат, – так не продолжай свою вербальную войну. Есть другие способы выражения веры. Если бог есть то, во что я верю, то он все равно поймет тебя, что бы ты ни учудил, и как бы это ни выглядело со стороны.
– Насчет твоего бога… да, это очень интересная концепция, – затараторил Кондрат. – Я тоже много думал над ней. Вроде так просто и так сложно, и все в одном и разделение на ипостаси. Понимаешь, и Божье присутствие и частица Бога в каждом. И даже такая ересь, что Бог сотворил человека, а человек Бога – все можно уместить в нее. Надо только доработать канон и…
– Лучше без канона, – Настя снова появилась в окне, Борис помахал ей, послал воздушный поцелуй, немного смущаясь этого жеста, прежде он никогда подобного не делал. – Собралась, можем двигаться дальше.
Настя, отойдя от окна, снова повернулась к подругам. Обе сидели на диване, не глядя друг на друга, но куда-то в пустоту, разверзшуюся перед ними. Едва она пришла, Света сразу дала понять, что ни она, ни Жанна никуда не пойдут. Решимость ее да и сам голос, сорвавшийся почти в крик, покоробил обоих, Жанна нервно дернулась, но перебить не решилась, Настя молча смотрела на Светлану, не понимая причин задержки. Пыталась объяснить снова, говоря о беженцах, запрудивших Ленинский, о прорвавших «пятое кольцо» мертвяках, но та лишь качала головой.
– Куда вы собрались, объясните мне, долбанутой? Через Садовое прорываться? А смысл? Что, вас кто-то защитит, так это и я смогу сделать, у меня кое-что припасено, – что именно, она не сказала, – да и продуктов натаскала на неделю вперед. Вряд ли вы дольше продержитесь в вашей крепости, если она еще останется после штурма. А что потом?
Настя открыла и закрыла рот. Жанна неловко поежилась.
– Мы решили остаться, – тихо произнесла она вслед за подругой. Кажется, не разделяя Светиного рвения. – А тебе… наверное, лучше идти. Ведь говорят, кого-то будут спасать в убежищах.
– Что же они раньше не спасали никого, даже себя. Хотя теперь… – Света неожиданно замолчала на полуслове, не желая произносить слова, пришедшие внезапно на ум. – Теперь всякое возможно, – почти беззвучно продолжила она. – И убежища, и чудесные спасения и…
Снова пауза. Жанна обняла ее, неловко поцеловала в щеку. Света безучастно смотрела на противоположную стену, туда, где днем ранее стоял вибратор, механический источник удовольствия, ныне убранный в коробку.
– Жаль, это не про нас, – наконец, продолжила она. – Не для простых смертных. Для избранных. Для тех, кто… а ладно. Для тех кто прорвется, тоже. Правда, их будет очень мало, если вообще сыщется, ну я надеюсь, что будет, и что ты окажешься среди них. Мы-то не окажемся точно.
– Но почему?
– Потому…. – Света помолчала и прибавила. – Я для себя уже все решила.
– И для нее? – услышав Настин вопрос, Жанна посмотрела на свою подругу, словно в первый раз. С какой-то смутной надеждою, как показалось гостье. Света помолчала.
– Да, для нас обоих. Мы останемся здесь и вместе. Раньше не получалось, так хоть сейчас может, получится. Ведь у нас, кроме нас самих уже никого не осталось. И когда мы станем вместе, остальное просто уйдет, хотя бы на время. Все эти недомолвки, пустые возражения, ни к чему не обязывающие слова, жесты, отказы, бесконечные отказы под любым предлогом. Нам больше никто не помешает, кроме нас самих, ведь так? И кроме мертвых, а они уж точно не станут препятствовать чувствам… – она замолчала и резко повернув к себе Жанну, впилась в ее губы, даже не поцелуем, будто укусила ее. Та в ответ не подняла рук. Словно из нее разом выпустили всякое желание и к сопротивлению, и к страсти. Настя пыталась возразить, но не услышала ответа, даже от Жанны, к которой неосознанно и обращалась. Та, видимо, окончательно сдалась перед подругой. Не имея возможности выбрать или не желая выбора, кто знает, Настя не имела возможности вызнать предысторию их взаимоотношений, а потому не понимала бессилия Жанны. И уже не смела возражать, тем более, после слов, что и соседи их по коридору, тоже пара, но куда как постарше и, так сказать, нормальная, не собираются никуда ехать. Это было для Жанны последней каплей, она подняла руки, будто плохо подчинявшиеся ей и медленно обняла подругу, та пылко заключила ее в объятия. Но почти немедля они разжались, Света вспомнила о гостье, стала собирать подарки. Жанна безвольно сидела на диване, не участвуя в процессе, а услышав слова Насти о ребенке, тотчас вышла в кухню.
