хотя не имел никакого понятия о том, что такое «Бентли». Просто не так давно в этом автомобиле он пережил несколько крайне неприятных минут.
Владелец «Бентли» не устанавливал на свою машину сигнализацию или какие-либо противоугонные средства. Дверцы не запирались, на приборной панели красного дерева красовалась дорогая автомагнитола, но ни один вор или автоугонщик отчего-то не решался приблизиться к четырехколесному раритету ближе чем на двадцать шагов.
Очевидно, человек в плаще не был преступником, потому что подошел к «Бентли» почти вплотную.
— Моднючий говнюк, — пробурчал он себе под нос. — Получай горячий привет от старого знакомого.
Указательный палец с острым загнутым ногтем скользнул по полированному капоту, но вместо ожидаемого скрежета послышалось лишь шипение раскаленного металла. За ногтем тянулись, быстро тускнея, ярко-красные полоски, образуя большие буквы. Буквы сложились в короткое универсальное ругательство, написанное с ошибкой.
Разговорным английским Хастур владел свободно, но с грамматикой современного языка был не в ладах.
__________________________
[1]Песня In the year of '39.
[2]ЦЕРН (CERN) — Европейская организация по ядерным исследованиям.
[3]Один из семи экспериментальных детекторов, сооруженных на Большом адронном коллайдере в ЦЕРН.
[4]Песня Headlong.
Книги — и горячий, благоухающий корицей яблочный штрудель под облаком взбитых сливок. Книги — и тающие во рту нигиридзуси с нежно-розовым ломтиком лосося, в окружении урамаки, похожих на кусочки мозаики, с золотым ободком поджаренных зерен кунжута. Книги — и румяный расстегай с осетриной, налимьей печенкой... И вновь книги, книги, книги. Непреходящее блаженство, персональный Рай.
Азирафель денно и нощно возносил благодарность за доставшееся ему тело, которому не грозило ожирение, за не боящийся гастрита желудок, за... за остальной организм он благодарил, не вдаваясь в подробности.
Нечего больше желать, не о чем просить — книги и деликатесы всего мира были доступны ему, а вечная забота «что обо мне подумают Наверху» сгинула прошлым летом. На радостях прежде несговорчивый букинист даже продал, причем дешево, один фолиант из своей коллекции. Пусть смертные тоже порадуются, им, бедняжкам, так мало хорошего достается в жизни!
И это, следует заметить, было его единственным добрым делом за весь минувший год. Не получая больше указаний воодушевлять, предотвращать и спасать, Азирафель все сильнее склонялся к даосизму, основные постулаты которого находил чрезвычайно полезными для нервов и пищеварения. Бритые спокойные парни в оранжевых халатах вместе с их невозмутимым кумиром всегда вызывали у ангела неподдельную симпатию — особенно по сравнению с угрюмыми доходягами в мешковине, которые хлестали себя плетками, таскали на шее чугунные заслонки от печей, а миролюбие и тонкий гастрономический вкус называли грехом лености и чревоугодия.
Но изменить свою природу ангел не мог. Добро непрерывно воспроизводилось в нем, и, не имея больше определенных каналов для выхода, свободно изливалась в окружающее пространство. Так хлещет на пол вода из засорившейся раковины, когда она переполняется, а кран отвернут на полную. Соседи снизу, у которых с потолка падает мокрая штукатурка, набирают ваш номер телефона, ломятся в квартиру, грозят полицией...
Нет, к Азирафелю никто не ломился, а по телефону звонил только Кроули. Но полиция к нему все же заявилась.
Однажды утром, когда ангел только что с аппетитом позавтракал (кружка какао, три поджаренных тоста с маслом и апельсиновым джемом, большое яблоко, запеченное с медом и корицей), в запертую дверь магазина постучали.
Стук был громкий и решительный. Тот, кто так стучит, уверен в своем праве это делать и не сомневается, что ему откроют, причем немедленно. Азирафель не столько встревожился, сколько удивился, и, оставив недомытую посуду, пошел открывать.
На пороге магазина стоял хмурый полицейский, держа за локоть бородатого оборванца с венком цветов на давно не стриженой голове. При виде Азирафеля оборванец расплылся в счастливой улыбке и сделал попытку упасть на колени.
— Мессия! — радостно завопил он, протягивая к нему грязноватые ладони. — Аллилуйя!
— Сэр, вам знаком этот человек? — спросил полицейский.
— Боюсь, что нет. Офицер, могу ли я узнать, что слу...
— А кто-нибудь из этих людей?
Страж порядка отпустил оборванца (тот немедленно бухнулся ангелу в ноги) и шагнул в сторону. Ангел взглянул ему за спину и остолбенел без всякого участия Сандалфона.
На улице перед магазином бурлила толпа. Где-то на ее краях слышались раздраженные гудки автомобилей, но их мгновенно заглушил единый восторженный рев: «Мессия! Слава! Слава!» Перекрыть этот шум могли бы только Иерихонские трубы, но ими торговали совсем в другом месте.
Полицейский вошел в магазин и закрыл за собой дверь. Вопли сделались тише.
— Сэр, организованное вами мероприятие мешает уличному движению.
— Я ничего не... — Азирафель в смятении попятился, потому что оборванец попытался обнять его колени, — не организовывал... эти люди мне незнакомы...
Лицо полицейского почему-то уже не было хмурым. Он вдруг улыбнулся и дружеским тоном заметил:
— Приятель, а ты в курсе, что светишься? И все твои книжки, между прочим, тоже. Так круто, прям рождественская елка! Я ничего не имею против этих чудиков в веночках, но машинам тоже надо ехать, верно? Может, переберетесь в ближайший парк, а? Вы все славные ребята, честное слово, а ты так вообще похож на моего брата, мы с ним с пеленок не разлей вода, он сейчас в армии, у меня его фото есть...
Азирафель перевел обалделый взгляд с фотографии румяного здоровяка на увядшие ромашки в чужой нечесаной шевелюре — и наконец начал кое-что понимать.
Уже третью неделю возле магазина с утра до вечера околачивались бродяги всех мастей, экзальтированные дамочки в старомодных платьях, с распятиями на груди, полоумные старики и старухи, косматые бледные юнцы... Ангел полагал, что во всем виноват пик туристического сезона, но дело-то оказалось совсем не в нем, а в бесконтрольном распространении Добра! Под стенами букинистического магазина вода превращалась в вино, пять сандвичей с двойным тунцом насыщали пять тысяч (хватило даже тем, кто стоял в переулках), а любовь, милосердие и всепрощение достигли такой концентрации, что случайно затесавшийся в толпу налоговый инспектор с двадцатилетним стажем внезапно решил уволиться. И вскоре он действительно уволился, после чего сделался недурным писателем.
Между тем выражение лица полицейского миновало отметку «искреннее дружелюбие» и со скоростью сто миль в час приближалось к восторженному обожанию, за которым маячил религиозный экстаз.
— Ох, что же я наделал! — прошептал Азирафель, соображая, каким образом, и, главное, побыстрее, вернуть к нормальной жизни всех этих одуревших от счастья людей.
