— Я принесу вам воды.
— А нельзя ли чашечку чая, если вас это не затруднит? — не унималась Элисон. — С молоком и двумя кусочками сахара.
Женщина изумленно хмыкнула:
— Чаю, значит? — тем не менее открыла дверь в комнату и кивком пригласила войти: — Сюда.
Мы шагнули в комнату, где было немногим светлее, чем в прихожей. Натиску полуденного солнца с успехом противостояла толстая занавесь из плюща, закрывавшая большую часть окон, и в этой зеленой гуще копошились и порхали птицы. Некоторые садились на ветки и, склонив головки набок, с любопытством посматривали на нас блестящими глазками. Это была та самая комната, в которую мы заглядывали днем ранее. Посреди стоял длинный и узкий обеденный стол с массивными коваными канделябрами на обоих концах, на стене висела большая странная картина — наполовину абстракция, наполовину пейзаж, она занимала почти всю стену напротив окон. Вероятно, некогда стены были белыми, но теперь изрядно посерели, все углы были затянуты паутиной, свисавшей с облупившейся лепнины. Это была холодная и безрадостная комната.
— Так ты отдашь мне карту? — Женщина снова протянула руку.
— Сперва чай, потом карта, — нараспев произнесла Элисон, ни капли не смутившись.
Птичья Женщина сверкнула глазами и вышла из комнаты, решительно захлопнув за собой дверь.
Я бросилась к двери, подергала ручку — без толку.
— Что ты натворила? — взвыла я. — Мы попались! Она заперла нас!
Элисон не спеша приблизилась и легким, небрежным движением открыла дверь.
— Успокойся! Ручка поворачивается в другую сторону. Мы можем уйти в любой момент.
— Тогда давай уйдем сейчас! — взмолилась я. — Она не хотела нас пускать. И на лице у нее написано «убила бы вас». А эти ее… штуки на губах, в носу? А татуировки?!
— Куча народу делает себе татушки. И с чего ты взяла, что она не хотела нас пускать? Впустила же и даже пообещала напоить чаем. — Элисон невозмутимо расхаживала по комнате, от большой картины она передвинулась к другой, поменьше, напоминавшей натюрморт и висевшей рядом с дверью. — Что это такое, по-твоему?
— Ради бога. Мы сюда пришли не на картины смотреть. Зачем тебе вообще приспичило заходить в дом? Отдали бы ей карту и отправились домой.
— Затем, что у нас другая цель. Слушай… когда она вернется, я улизну и спущусь в подвал, а ты отвлеки ее беседой.
— Что? — ужаснулась я. — Какой беседой? Я не сумею.
— Ладно, тогда… зубы ей заговаривать буду я, а ты спустишься в подвал.
— Нет! В подвал я тоже не могу.
— Но нас только двое. Выбирай, что тебе больше нравится… Слушай, вот это ведь теннисная ракетка, да? А вот это что? Похоже на футбольный мяч.
Я оттащила Элисон от картины, взбешенная ее легкомысленным поведением в столь отчаянной ситуации. Я была уверена на сто процентов, что нам никогда не выбраться отсюда живыми.
— Кстати, — сказала Элисон, — ты заметила, как она выразилась?
— Когда?
— На крыльце, когда я показала ей карту. Она сказала: «Мы удивлялись, куда она запропастилась». Не я удивлялась. А мы.
С важным видом она подняла указательный палец, довольная этим якобы безусловным доказательством ее теории. По мне же, это «мы» служило очередным доказательством — если оно вообще что-то доказывало — безумия Птичьей Женщины, и сердце заныло еще сильнее. От мысли остаться с ней наедине у меня подкашивались ноги, я просто не могла этого сделать, не могла, и все тут. И я начала склоняться в пользу того, что, в моем представлении (как ни поразительно), выглядело меньшим из двух зол.
— Послушай, Эли… я пойду в подвал. Ты оставайся здесь и разговаривай с ней.
— Точно?
Я кивнула, хотя внутри все сжалось, и в этот момент дверь отворилась и наша жуткая хозяйка внесла в комнату поднос с чаем, а вовсе не топор или кухонный нож для разделки мяса. Я немного успокоилась. Впрочем, вероятность смертельной отравы в чае никуда не исчезла.
— Угощайтесь. Вот вам две большие кружки. — Прежде чем разлить чай, она несколькими круговыми движениями встряхнула заварочный чайник. — Ага! (Заметила, что Элисон перебралась к большой картине.) Любуешься моим произведением, да?
— Это вы нарисовали? — Элисон была потрясена.
— Все картины в этом доме написаны мною.
— Круто. И что это за место?
Не выпуская чайник из рук, Птичья Женщина подошла к Элисон и склонилась к холсту. Вопреки моим терзаниям, я тоже невольно уставилась на картину. Теперь, вглядевшись, я различила невзрачное поле с поникшей травой под грозовым, затянутым тучами небом, но написано все это было столь жирными резкими мазками, что на первый взгляд картина выглядела серо-черным хаосом.
— Северный Йоркшир, — сказала Женщина. Она коснулась пятна на холсте: — Видишь дом?
Почти на самой вершине огромной неприступной гряды, обращенный окнами на мрачный и безжизненный водный простор, угрюмо высился особняк, и был он чернее черного. На картине он занимал очень мало места, однако задавал ей тон: безумное нагромождение готических, неоготических и псевдоготических башен более всего походило на гигантские когтистые пальцы, нацеленные на тучи в полной уверенности, что им удастся содрать с небес эту бестелесность вопреки ее паро образной сущности.
В правом нижнем углу стояла надпись: «Башни Уиншоу». Чуть ниже — инициалы «Ф. Б.» и дата «1991».
— Дом существует на самом деле, — продолжила Птичья Женщина, — я там работала одно время. Сиделкой. Пока однажды ночью двенадцать лет назад… — Она умолкла, вспоминая эпизод из своей жизни, судя по всему, не очень веселый.
— Двенадцать лет назад?.. — попыталась напомнить о нашем присутствии Элисон.
— Случилось нечто плохое.
Мы ждали, но дальнейших разъяснений не последовало. Явно не желая ни говорить на эту тему, ни вспоминать прошлое, Птичья Женщина вернулась к столу и нашим кружкам.
— Молоко и два куска сахара, так? Одинаково для обеих?
— Да, спасибо, — ответила я. А затем — дивясь собственному мужеству — начала приводить план в исполнение: — Можно воспользоваться вашим туалетом?
Она бросила на меня взгляд, исполненный глубочайшего недоверия, но естественность просьбы вынудила ее уступить. Взяв молочник в руки, она, более не оборачиваясь ко мне, пробормотала:
— Да. В конце коридора три двери. Туалет за той, что слева. К другим дверям не притрагивайся. И сразу возвращайся назад.
— Конечно. Спасибо.
Я попятилась из комнаты — неуверенно, нехотя. От выполнения задания было уже не отвертеться, но я по-прежнему не знала, хватит ли у меня сил. Элисон зыркнула на меня, в ее глазах ясно читался приказ пошевеливаться. Но я топталась у порога, охваченная какой-то странной немощью. Встревожившись, Элисон решила отвлечь внимание хозяйки:
— Разрешите задать вам вопрос? Никак не могу понять, что вы хотели изобразить на той маленькой картине? Ну, то есть… это ведь футбольный мяч, верно? А это теннисная ракетка…
При этих словах Птичья Женщина издала звук, какой прежде мы от нее не слыхали, — звук сродни рычанию; поставив молочник на поднос и громко топая, она подошла к картине. Сообразив, что более удобного момента покинуть комнату не представится, я сумела наконец переступить порог и выйти в коридор, но до меня еще долго доносился голос рассерженной художницы:
— Почему все понимают эту картину неправильно? Перед вами Орфей, протрите глаза! Это лира Орфея и его оторванная голова, которую уносят воды Гебра. Сколько раз надо объяснять…
Под ее возмущенные крики я торопливо засеменила по сумрачному коридору мимо крутой, укрытой тонким половиком лестницы, ведущей на второй этаж, и дальше к трем дверям в самом конце коридора.
Первая дверь слева открывалась в маленькую туалетную комнату с унитазом и раковиной. Вторая дверь, посередине, была накрепко заперта. Третья дверь находилась под лестницей, и, очевидно, за ней-то и скрывался спуск в подвал. Обхватывая ладонью ручку, я взмолилась, чтобы и эта дверь оказалась запертой. Тогда мне останется лишь вернуться к Элисон и доложить о неудаче. Но свой долг я, по крайней мере, исполню. Господи, пожалуйста, молилась я про себя, пусть все так и получится. Не заставляй меня спускаться в подвал. Не заставляй спускаться во тьму.
