Ведь могло случиться так, что мальчик в яме – мой брат и родился сумасшедшим, как Нунцио, и папа его спрятал там, чтобы не пугать меня и сестру. Чтоб не пугать детей в Акуа Траверсе.
Может, мы с ним были близнецами. Ведь мы одного роста и одного возраста.
Когда мы родились, мама взяла нас обоих из колыбели, села на стул и дала каждому по груди, чтобы покормить молоком. Я начал сосать грудь, а он, наоборот, укусил её за сосок, она пыталась оторвать его, кровь и молоко текли по груди, и мама кричала на весь дом:
– Он сумасшедший! Сумасшедший! Пино, убери его от меня! Выброси его! Убей его, он сумасшедший!
Папа положил его в мешок и отвёз на холм, чтобы убить. Положил на землю, в пшеницу, и должен был пронзить кинжалом, но не смог, всё-таки это был его сын, и тогда он выкопал яму и посадил его в ней на цепь, и там он рос.
А мама не знала, что он живой.
А я знал.
Я проснулся рано. Мама и Мария ещё спали. Я поднялся, почистил зубы, положил в бумажный пакет сыр и хлеб и вышел из дому.
Я решил, что днём на холме неопасно, страшные вещи случаются только по ночам.
Утром появились облака. Они быстро бежали по выцветшему небу, отбрасывая тёмные тени на пшеничные поля и пронося над ними неведомо куда хранящийся в них дождь.
Я стрелой промчался через безлюдные поля, направляясь к яме.
Если я найду в яме хотя бы кусочек мяса, это будет означать, что мальчишка – мой брат.
Я почти добрался до места, когда заметил на горизонте красное пыльное облачко. Облако пыли, быстро перемещавшееся над пшеницей. Его мог поднять только автомобиль, едущий по земляной, иссушенной солнцем дороге. Облако было далеко, но скоро должно настичь меня. Я уже слышал шум мотора.
Автомобиль ехал со стороны заброшенного дома. Эта дорога вела только туда.
Я не знал, что делать. Если повернуть назад, он всё равно меня догонит, если продолжать путь – увидит. Нужно было мгновенно решать: автомобиль приближался. Может, меня даже уже заметили. А если нет, то только из-за красной завесы пыли, которую он поднимал.
Я нажал на педали, пытаясь ехать как можно быстрее. Бесполезно. Чем больше усилий я прилагал, тем отчаяннее упрямился велосипед, отказываясь ехать. Я рулил, а за моей спиной росла пыльная туча.
Спрячься, сказал я себе.
Я повернул руль, велосипед налетел на камень, и я полетел, словно распятый, в пшеницу. Машина была уже в сотне метров от меня.
Велосипед упал у края дороги. Я схватил его за колесо и рывком втащил в пшеницу. И прижался к земле. Затаив дыхание. Не двигая ни одним мускулом. Моля Бога, чтобы меня не заметили.
Бог услышал мою мольбу.
Лёжа среди колосьев, жалимый оводами, пирующими на моей коже, с руками, утонувшими в обожжённой земле, я видел, как удаляется коричневый «фиат-127».
Принадлежащий Феличе Натале.
Феличе Натале был старшим братом Черепа. И если Череп – сволочь, то Феличе был хуже его в тысячу раз.
Ему было двадцать лет. И, когда он находился в Акуа Траверсе, жизнь моя и других ребят превращалась в ад. Он бил нас, протыкал мяч, отбирал вещи.
Он был сущий дьявол. Ни друзей, ни подруг. И вёл себя как сумасшедший. Это было объяснимо. Ну кто в двадцать лет мог бы жить в Акуа Траверсе, если не желал кончить, как Нунцио Скардаччоне – пожиратель волос? Феличе метался по Акуа Траверсе среди четырёх домов, словно бешеный тигр по клетке, готовый разорвать любого. Счастье, что он иногда уезжал в Лучиньяно. Но и там у него не было друзей. Когда я выходил из школы, я часто видел его одиноко сидящим на скамейке на площади.
В том году была мода на штаны а-ля слоновьи ноги, обтягивающие цветные майки, лёгкую небритость и длинные волосы. Феличе плевал на моду. Волосы он стриг коротко, бриолинил и зачёсывал назад, тщательно брился и одевался в военные куртки и камуфляжные штаны. А вокруг шеи повязывал платок. Он ездил на 127-м «фиате», ему нравилось оружие, и он рассказывал, что служил в десантных войсках в Пизе. Хотя все знали, что он проходил службу в пехоте в Бриндизи. У него было острое лицо барракуды, мелкие редкие зубы, как у только что родившегося крокодильчика. Нам он объяснял это тем, что у него все ещё молочные зубы. Но они у него не менялись никогда. Если он не раскрывал рта, то был почти симпатичным, но, если распахивал свою печку или смеялся, ты отскакивал на пару шагов.
В один прекрасный день, не сказав никому ни слова, он уехал.
Если у Черепа спрашивали, куда уехал его брат, он отвечал:
– На Север. Работать.
Этого было достаточно, и жизнь шла дальше.
А сейчас он вновь появился, взошёл, словно ядовитая трава. На своём 127-м цвета жидкого дерьма. Он спускался от заброшенного дома.
Это он посадил мальчика в яму. Вот кто это сделал.
Укрывшись за деревьями, я высматривал, нет ли кого в доме.
Когда убедился, что я здесь один, вошёл в дом, ступая по проторённой дорожке. Кроме пакетов из-под макарон, пивных бутылок, кастрюльки в яблоках на земле валялась пара открытых банок из-под тунца. И в углу свёрнутый мешок из камуфляжной ткани.
Феличе. Это его. Я даже представил, как он, сидя на этом мешке, жрал тунца из банки.
Я наполнил бутылку водой, взял из коробки верёвку, вышел во двор, привязал верёвку к стреле лебёдки, сдвинул лист и матрас и посмотрел вниз.
Он лежал, завёрнутый в коричневое покрывало, свернувшись, словно дикобраз.
У меня не было желания спускаться в яму, но необходимо было убедиться, что там есть мясо, не съеденное моей сестрой. Да, я видел Феличе, едущего от холма, но меня по-прежнему буравила мысль о том, что этот мальчик может быть моим братом.
Я достал сыр и спросил:
– Можно к тебе? Я тот, что приносил воду. Ты помнишь? Я принёс тебе поесть. Немного сыра. Очень вкусный сыр. Лучше, намного вкуснее мяса. Если ты на меня не набросишься, я тебе его дам.
Он не ответил.
– Ну так что, можно спуститься?
Феличе мог его зарезать.
– Я бросаю сыр. Возьми. – И я бросил сыр.
Сыр упал рядом с его ногой.
Чёрная рука, стремительная, словно тарантул, вынырнула из-под покрывала, ощупав землю, наткнулась на сыр, схватила его и утянула под тряпку. Пока он ел сыр, ноги у него дрожали, как у дворовой собаки, оказавшейся перед куском бифштекса после нескольких дней без еды.
– У меня есть вода… Дать тебе?
Он махнул мне рукой.
Я спустился в яму.
Как только он услышал, что я рядом, он опять свернулся клубком у самой стены. Я посмотрел вокруг в поисках следов мяса.
– Не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Хочешь пить? – Я протянул ему бутылку. – Пей, она вкусная.
Он сел, не снимая с себя покрывала. Он походил на маленькое оборванное привидение.
Торчащие худые ноги напоминали две белые жалкие ветки. Он протянул из-под покрывала руку, схватил бутылку, как раньше сыр, и она исчезла под тряпкой.
У привидения оказался длинный, как у муравьеда, нос. Он пил.
Он высосал всю воду за двадцать секунд. Когда закончил, отрыгнул.
– Как тебя зовут? – спросил я.
Он даже не удостоил меня ответом.
– А как зовут твоего отца?
Никакого результата.
– Моего зовут Пино, а твоего? Может, твоего тоже зовут Пино?
Мне показалось, он что-то пробормотал.
Я подождал немного и сказал:
– Феличе. Его ты знаешь? Я его видел. Ехал отсюда на своей машине… – Я не знал, о чём ещё говорить. – Хочешь, чтобы я ушёл? Если хочешь, уйду. – Никакой реакции. – Ну и ладно. Я пойду. – Я ухватился за верёвку. – Тогда пока…
Я услышал бормотание, вздох и ещё какие-то звуки из-под тряпки.
Я прислушался.
– Что ты сказал?
Опять звуки.
– Не понимаю. Говори громче.
– Медвежата!.. – прокричал он.
Я отпрыгнул.
– Медвежата? Что значит «медвежата»?
– Медвежата-полоскуны… – сказал он чуть тише.
– Медвежата-полоскуны?
– Медвежата-полоскуны. Если ты оставишь открытым окно кухни, медвежата-полоскуны влезут в неё и украдут торты и печенье и всё, что вы едите, – сказал он очень серьёзно. – Если ты, например, оставишь мусорное ведро с остатками еды рядом с домом, медвежата-полоскуны придут ночью и все съедят.
