— Тогда куда же?
— В Египет.
— Это недостаточно далеко.
— Да, но он послужит нам отправной точкой. Есть еще один мир, мир Индии и Серики. Думаю, там не откажутся хорошо заплатить, чтобы заполучить римского генерала. Я мог бы служить тому миру. Египтяне знают, как попасть на Тапробану. А на Тапробане кто-нибудь знает, как попасть в Индию или в Серику.
Корнелия широко улыбнулась.
— Магн, это замечательная идея! Да, мы поедем в Серику! Ты, я и Секст!
Он не собирался задерживаться в Митиленах, однако, услышав, что великий философ Кратипп находится там, захотел с ним увидеться.
— Для меня честь принимать тебя, Помпей, — сказал старик в простой белой одежде, поглаживая длинную белую бороду.
— Нет, это для меня честь, Кратипп.
Помпей стоял, глядя в ревматические глаза и удивляясь, что не находит в них ни малейших признаков мудрости. Разве философы не должны выглядеть мудрецами?
— Давай пройдемся, — сказал Кратипп, беря гостя под руку. — Этот сад очень красив. У него римский стиль. Мы, греки, не умеем сажать сады. Я всегда думал, что уважение к природе — врожденное достоинство римлян. Мы, греки, выражаем нашу любовь к красоте через вещи, и только, а вы, римляне, имеете талант вставлять свои вещи в природу, причем так, словно они всегда там и были. Мосты, акведуки… Такие воздушные! Мы никогда не понимали красоты арки. Но природа нелинейна, Гней Помпей, — продолжал Кратипп. — Природа кругла, как земля, на которой мы живем.
— Я никогда не мог себе это представить.
— Разве Эратосфен не доказал своими промерами тени, что земля — это шар? Плоскость имеет края. А если есть края, почему тогда воды океана давным-давно не стекли с них? Нет, Гней Помпей, мир — это шар, замкнутый на себя, как кулак. И в этом, знаешь ли, есть своя бесконечность.
— Интересно, — сказал Помпей, подбирая слова, — мог бы ты рассказать мне что-нибудь о богах?
— Я многое могу рассказать тебе, но что именно ты хочешь знать?
— Ну, что-нибудь об их обличье, а также о сути. Что такое божественность, например.
— Я думаю, вы, римляне, ближе к ответу, чем греки. Мы воспринимаем наших богов как своего рода людей, со всеми их ошибками, страстями, амбициями и пороками. А римские боги — настоящие римские боги — не имеют лица, тела, формы. Вы говорите — numina. Воздух, часть воздуха. Бесконечность.
— Но как они существуют, Кратипп?
Водянистые глаза, очень темные, но с особым кольцом вокруг радужной оболочки. Arcus senilis. Знак близкой смерти. Скоро он уйдет из этого мира. Соскользнет со своего шара.
— Они существуют сами в себе.
— Нет, на кого они похожи?
— На самих себя. Нам невозможно понять, как это выглядит, зрение тут бессильно. Мы, греки, придаем им человеческий облик, потому что ничего больше не можем придумать. И наделяем их сверхсилами, чтобы они отличались от нас. Но я считаю, — понизил голос Кратипп, — что все боги фактически являются частью одного великого Бога. И тут опять вы, римляне, подходите ближе всех к этой истине. Вы знаете, что все ваши боги — часть одного великого бога, Юпитера Наилучшего Величайшего.
— И этот великий Бог живет в воздухе?
— Он, я думаю, живет везде. Вверху, внизу, внутри, снаружи, вокруг, около. Я думаю, что и мы — его часть.
Помпей облизнул пересохшие губы и задал главный вопрос.
— Мы будем жить после смерти?
— А-а! Извечный вопрос. Попытка соотнесения с бесконечностью.
— По определению, боги бессмертны. А мы умираем. Но продолжаем ли потом жить?
— Бессмертие — это не бесконечность. У него много видов. Боги живут дольше нас, но бесконечны ли их жизни? Я думаю — нет. Я думаю, бог рождается, а потом возрождается несчетное число раз. А в бесконечности нет изменений. Она не имеет ни начала, ни конца. Что будет за смертной чертой, я не знаю. Но ты, Гней Помпей, без сомнения, продлишься на этой земле. Твое имя и твоя слава будут жить тысячелетия после того, как ты исчезнешь. Разве это не утешительно? Разве в этом нет приближения к божественной сути?
Помпей ушел раздосадованный. Вот так всегда! Прижми грека, и ничего не получишь. Своего рода шар. Бесконечность.
Он отплыл из Митилен с Корнелией Метеллой, Секстом и двумя Лентулами, по пути изредка причаливая к островам восточной части Эгейского моря, но нигде не останавливаясь дольше чем на ночь. Никто из знакомых ему не встречался, пока корабль не обогнул Ликию и не причалил к Атталии. Там толклись около шестидесяти почтенных отцов из его бывшего окружения. Они ужасно смутились. Но Атталия не подкачала. Она уверила Помпея в вечной преданности и выделила ему двенадцать прочных трирем. Вместе с ними Помпей получил и письмо от Гнея Помпея-младшего, все еще находящегося на Коркире. Как, однако, быстро разносятся вести!
Отец, я разослал такие же письма во множество мест. Пожалуйста, очень прошу тебя, не сдавайся! Об ужасе, какой выпал на твою долю, я узнал от Цицерона. Тот был здесь, но сейчас уже убыл. О негодяй Лабиен!
Цицерон приехал с Катоном и тысячью солдат, оправившихся от ран. Катон заявил, что надо бы переправить это подразделение в Африку, но что сам он, как простой претор, не может взять его под командование, поскольку в наличии имеется консуляр. То есть он недвусмысленно намекнул, что долг Цицерона — возглавить новую волну сопротивления Цезарю. Цицерон, как ты понимаешь, его тут же послал. Он больше не хотел иметь ничего общего ни с дальнейшим сопротивлением, ни с армией, ни с идиотом Катоном. Катон взвился и набросился на обидчика с кулаками. Я еле-еле их растащил. При первой же возможности Цицерон сбежал в Патры, потащив с собой своего брата Квинта, ну и племянника, разумеется. (Квинт с сыном были тогда у меня.) Думаю, сейчас Патры кипят, от их ссор. Катон же посадил людей на мои транспорты и отчалил, намереваясь добраться до Африки. К сожалению, путного лоцмана я ему предоставить не мог. Но посоветовал держать корабли носом к югу, а ветер и волны с течением доделают остальное. Африка широка, он куда-нибудь да попадет.
Но его энтузиазм все же сказал мне, что война с Цезарем далеко не окончена. Сопротивление начинает кристаллизоваться. Видимо, в Африке, поскольку все беглецы устремились туда. Мы живы, бодры и все еще господствуем на море. Пожалуйста, отец, я прошу тебя, собери, какие получится, корабли и приезжай ко мне или в Африку.
Ответ Помпея был краток.
Дорогой сын, забудь обо мне. Я уже ничего не могу сделать для Республики. Мое время прошло. И, говоря откровенно, мне претит мысль опять затевать что-то вместе с Катоном и Лабиеном. Мои гонки закончились. Что ты будешь делать — это твой выбор. Но остерегайся Катона и Лабиена. Один — несгибаемый пустозвон, другой — дикарь.
Корнелия, Секст и я уезжаем. Очень далеко. Куда — не скажу: письмо могут перехватить. От Лентулов, которые сопровождают меня, я надеюсь отделаться, прежде чем им станет известно, куда мы плывем.
Будь осторожен, Гней. Я тебя очень люблю.
В начале сентября Помпей покинул Аттилию скрытно от Лентулов и шестидесяти сенаторов. Он взял лишь три триремы, а девять велел перегнать на Коркиру.
Они ненадолго остановились в киликийской Сиедре, потом направились на Кипр, в Пафос. Префектом Кипра теперь был один из сыновей Аппия Клавдия Пульхра Цензора, и он вполне искренне сочувствовал гостю.
— Мне жаль, что твой отец так безвременно умер, — сказал Помпей.
— И мне, — ответил Гай Клавдий Пульхр, но не очень печально. — Хотя, ты знаешь, он в конце совсем спятил.
— Я слышал. По крайней мере, Фарсал его миновал.
Как трудно выговорить это слово: Фарсал!
— Да. Мы с ним всегда были на твоей стороне, но поручиться за других Клавдиев я не могу.
— Это понятно. Сейчас все роды разделились.
— К сожалению, тебе нельзя здесь остаться. Антиохия и Сирия присягнули в верности Цезарю, а Сестий в Тарсе всегда его одобрял. В любой день можно ждать, что он публично заявит об этом.
