— Одиннадцать ноль… как там?
— Одиннадцать ноль девять.
Впервые Фрэнк позволил себе хорошенько ее рассмотреть. Сейчас он видел, что ее круглое широконосое лицо не так уж миловидно: вероятно, густой слой косметики скрывал не идеальную кожу, а черным стрелкам, подрисованным в уголках век, надлежало укрупнить слишком близко посаженные глаза. Видимо, самой большой проблемой были ее тщательно уложенные волосы; наверное, в детстве они кудрявились бесформенной копной, а сейчас доставляли немало хлопот, намокнув под дождем. А вот рот ее был великолепен: чудесные зубы и полные, изящно очерченные губы, напоминающие марципан. Если сфокусировать взгляд только на них, все остальные черты слегка расплывались, лицо виделось как бы сквозь дымку, и тогда можно было поверить, что перед тобой самая желанная на свете женщина.
— Ага, — сказала Морин. — Значит, нужны и все другие папки, шифры которых здесь проставлены, так?
— Да. Это займет какое-то время. Может, вы хотели пораньше уйти на обед?
— Вовсе нет.
— Вот и хорошо. Я потом забегу посмотреть, как у вас дела. Огромное спасибо, Морин.
— Всегда пожалуйста.
Фрэнк вернулся в свой отсек. Все прошло идеально. Он дождется, пока все свалят на обед, и тогда сходит за ней. Оставалось выдумать предлог, почему он не идет обедать вместе со всеми, но желательно такой, чтобы прикрыл его до конца дня.
— Пожрем? — произнес чей-то бас, и над перегородкой возникли уже три головы: Лэтропа, Смола и обладателя голоса — огромного человека с кустистыми бровями и зажатой в зубах трубкой.
Кроме головы, виднелись его вызывающе неделовая ковбойка, мохнатый вязаный галстук и серый крапчатый пиджак. На пятнадцатом этаже Сид Роску был непререкаемым авторитетом в вопросах литературы и политики, величал себя «старым газетчиком» и презрительно занимал пост редактора многотиражки «Вести Нокса».
— Ну, вы, крючкотворы, встали и пошли! — добродушно прогудел он.
Джек Ордуэй тотчас поднялся и промямлил:
— Ты закончил, Фрэнклин?
Но Фрэнк с видом человека, у которого времени в обрез, лишь глянул на часы:
— Пожалуй, нынче я останусь без обеда. Ладно, днем у меня встреча в городе, там и перекушу.
— Как же так? — Лицо Ордуэя выражало несоразмерные ситуации испуг и разочарование, а взгляд молил: нет, ты должен пойти с нами!
Фрэнк тотчас сообразил, в чем дело. С его моральной поддержкой Ордуэй сумел бы направить едоков в заведение, которое у него называлось «приятным местечком», — сумрачный немецкий ресторан, где слабенький, но сносный мартини подавали как нечто само собой разумеющееся. Без Фрэнка, но под водительством Роску они почти наверняка окажутся в «жутком месте» — безжалостно яркой и чистой закусочной «Блинный рай», где нет даже пива, а от мощных запахов разогретого масла и кленового сиропа тянет сблевать в крохотную бумажную салфетку. При таком раскладе Джеку Ордуэю предстояло изо всех сил держаться до возвращения в контору, чтобы потом ускользнуть и опрокинуть пару стаканчиков, без которых ему не выжить. Пожалуйста! — умоляли смешно округлившиеся глаза Джека, когда его вели к выходу. Не дай этому случиться!
Однако Фрэнк непоколебимо просматривал корешки папок с текущими делами. Приятели благополучно уехали в лифте, но он еще выждал. Прошло десять минут, двадцать, а в комнате было все еще слишком людно. Наконец Фрэнк привстал и огляделся над перегородками.
Голова Морин одиноко плавала у береговой линии центральной картотеки. Еще несколько голов кучковалось неподалеку от лифтов, пара-тройка других торчала в углах; больше ждать не имело смысла. Пустее не будет. Фрэнк застегнул пальто и вышел из кабинки.
— Прекрасно, Морин, — сказал он, забирая у нее кипу бумаг и папок. — Думаю, этого хватит.
— Но это лишь половина. Вы же хотели все материалы?
— Знаете что? Бог с ними. Как насчет пообедать?
— Хорошо, с удовольствием.
Фрэнк стал сама активность: сбегал в свою кабинку и сбросил на стол папки, потом заскочил в туалет, где ополоснул лицо и руки, но у лифта, дожидаясь, когда Морин выйдет из дамской комнаты, он превратился в само беспокойство. Кучка народу перед лифтом прибывала теми, кто уже возвращался с обеда; если Морин не поторопится, есть шанс встретить Ордуэя и компанию. Чего она там застряла? Может, стоит в обнимку с другими девицами и помирает со смеху от идеи пообедать с мистером Уилером?
Потом вдруг она появилась уже в легком пальто; отъехала дверь лифта, и голос лифтера произнес:
— Вниз!
В кабине, ухнувшей сквозь пространство, Фрэнк окаменел за ее плечом, приняв стойку «вольно». Наверняка все ближайшие рестораны кишат сотрудниками фирмы, придется куда-нибудь ее увести; в вестибюле он осторожно коснулся ее локтя, словно трогал за грудь:
— Знаете, тут поблизости ни одного приличного заведения. Ничего, если немного пройдемся?
В толчее тротуара Фрэнк еще с минуту глупо и растерянно улыбался, прежде чем вспомнил слово «такси»; когда по взмаху его руки машина остановилась и улыбающаяся Морин грациозно забралась на сиденье, ему стало так хорошо, что даже не встревожила зацепленная краем глаза картина: со стороны «жуткого места» в эскорте знакомых силуэтов Лэтропа, Смола и Ордуэя двигалась приметная туша Сида Роску. Неизвестно, заметили они его или нет, но Фрэнк тотчас решил, что это не важно. Захлопнув дверцу, он посмотрел из окна отъезжавшей машины и едва не рассмеялся, когда сквозь лес ног разглядел шаркающие апельсиновые башмаки Джека Ордуэя.
6
— Как-то все расплывается, — сказала Морин. — Нет, я в норме, только хорошо бы чего-нибудь пожевать.
В дорогом ресторане на Западной Десятой улице она уже полчаса взахлеб рассказывала свою биографию, замолчав только раз, когда Фрэнк пошел звонить в контору — договориться, чтобы ее подменили в приемной. («Понимаете, мы в отделе наглядных пособий, и Морин помогает мне кое-что систематизировать; похоже, мы застрянем тут до конца дня». Ни отдела, ни подотдела с таким названием в Нокс-Билдинге не имелось, но Фрэнк был вполне уверен, что миссис Йоргенсен этого не знает, а если кого-нибудь спросит, определенного ответа не получит. Все вышло очень ловко, и он понял, что почти пьян, лишь когда на выходе из будки едва не опрокинул поднос с французскими пирожными.) Фрэнк пил стопку за стопкой и внимал рассказу, вызывавшему смешанные чувства.
Вот что он узнал: ей двадцать два, она из городка на севере штата, ее отец держит скобяную лавку; она терпеть не может свое имя («В смысле, „Морин“ еще куда ни шло, а вот „Груб“ — полный кошмар; наверное, поэтому я так рвалась замуж»); в восемнадцать она обвенчалась, но через полгода аннулировала брак — «полную нелепость» — и затем пару лет «просто слонялась по дому, работала в газовой компании и куксилась», пока вдруг не поняла, что всегда хотела одного — уехать в Нью-Йорк и «пожить».
Все это было хорошо — Морин уже застенчиво называла его по имени, потом выяснилось, что они с подругой и впрямь снимают на паях квартиру («квартирка прелесть, здесь, недалеко»), — все это было славно, только приходилось себе об этом напоминать. Наверное, из-за того, что она слишком много говорила. Фальшивая манерность и желание говорить «красиво» гробили все проблески обаяния. Фрэнк догадался, что в этом пустозвонстве отчасти, если не целиком, виновата сожительница Норма, о которой Морин отзывалась с безудержным восторгом. По ее рассказам о старшей подруге («деушке»), которая уже дважды развелась, работала в крупном журнале и зналась с «кучей потрясающих людей», было раздражающе ясно, что в своем ортодоксальном женском мирке Норма и Морин исполняют классические роли наставницы и подопечной. Влияние подруги читалось в излишне густом макияже и чрезмерно аккуратной прическе, в нарочитом манерном щебетанье, когда то и дело произносились слова «безумный», «потрясающий», «кошмарный», а еще в округлявшихся глазах («Ах, с этой квартирой столько хлопот!») и бездонном запасе историй про обаяшек итальянцев-бакалейщиков, миленьких китайцев из прачечной и грубоватых, но симпатичных квартальных копов, каждому из которых доставалась эпизодическая роль в приторно-сладкой голливудской саге об одиноких девушках с Манхэттена.
