Слишком поздно. Ее ноги исчезли. О бегстве можно было и не думать. Существо в маске подошло ближе. Она отступала назад до тех пор, пока не почувствовала, что уперлась спиной в стену. Она очутилась в какой-то нише. Каменные стены сжимали ей плечи.
– Но здесь слишком тесно! – крикнула она химерам. Чудовища закивали головами – казалось, их черепа подвешены на невидимых нитях. – Слишком тесно! – она настойчиво повторяла эти слова, однако, кажется, никто ее не слышал или не хотел слышать.
Волки-оборотни начали замуровывать нишу кирпичами и известковым раствором. Они возвели стену, которая дошла Имме сначала до бедер, затем до груди, до горла. И вот всего лишь тонкая полоска света проникает в ее застенок. Она прижалась к стене и посмотрела через эту узкую щель. На расстоянии руки, однако вне ее досягаемости стояло существо в маске. Его дыхание пахло миррой, и вдруг он сорвал маску со своего лица. Прежде чем Имма смогла понять, кто или что скрывалось за маской, чья-то волосатая рука просунула это искусственное лицо через отверстие в стене и с силой прижала его к ее лицу. Она еще успела услышать, как царапнул по кладке уложенный в нее последний ключевой кирпич. А затем все вокруг погрузилось во тьму.
Имма проснулась и широко раскрыла глаза. В монастырской спальне царила мертвая тишина. Темнота удивила ее. Как правило, спальню освещал свет луны, который падал через небольшие проемы в каменной стене, но теперь тут не было видно никаких силуэтов или теней. Только чернота. А если это был не сон? А если ее действительно замуровали?
Сердце Иммы бешено забилось. Она решила встать, чтобы покончить с этим видением. До утренней мессы, должно быть, оставалось уже недолго, и ей захотелось провести время до богослужения в молитве. Попытавшись встать с деревянной койки, она ударилась о стену.
Имма закричала. Она визжала и била ладонями о стену. Снова и снова она била руками о камень, громко кричала, вертела головой в разные стороны и ощущала вкус пота и страха.
Слабый луч света за своей спиной она заметила слишком поздно. Она рывком повернулась и увидела испуганные глаза других монахинь. Вооруженные подсвечниками, две монахини склонились над бесновавшейся, и свет разогнал глубокую ночь.
– Сестра ризничая, сестра хранительница одежд, – громко сказала Имма и наконец поняла все. Ей приснился кошмар, и она уснула беспокойным сном. При этом она, сама не заметив того, повернулась на нарах. И по пробуждении оказалось, что она, как обычно, лежит на правом боку, но в противоположном направлении. Ее голова находилась там, где обычно лежали ноги. Стена, которую она каждую ночь ощущала у себя за спиной, из-за разворота очутилась у ее лица.
«Какая же я глупая гусыня», – мысленно выругала она себя. Все еще преследуемая видениями, она пробормотала:
– Не бывает волков-оборотней. Как я могу считать такое возможным?
Монахини обескураженно посмотрели на нее. Некоторые ухмылялись, но, увидев недовольство на лице Иммы, прикрыли рты руками и опустили глаза.
– Это был сон, он напугал вас, – сказала ризничая Атула. Эта маленькая монахиня всегда старалась смягчить вспыльчивость Иммы.
– И что? Кто позволил вам мешать мне спать? – напустилась на нее главная певчая, поднялась со своего ложа и, громко топая, удалилась.
Вскоре после этого свечи в монастырской опочивальне снова погасли. Лишь изредка со стороны нар, где были места самых молодых монахинь, доносился едва слышный шепот. Затем тишина вернулась в опочивальню, и лунный свет излился на спящих, укрывая их, словно серебристый саван.
Шаги Иммы отдавались эхом в пустынных коридорах монастыря и во дворе. Она вошла в церковь с одним продольным нефом, пересекла паперть и в углу опустилась на колени. Имма была слишком взволнована, чтобы сразу приступить к молитве, и решила переждать время до литургии здесь, а после богослужения просить сестру Ротруд исповедать ее и отпустить грехи.
Ночь не хотела уходить, Имме стало холодно. Несколько раз ее одолевал сон, однако она отгоняла его от себя, как надоедливое насекомое. Слишком велик был ее страх, что кошмар может вернуться. Для того чтобы не уснуть, она вызывала в памяти свою работу над анналами. Целыми днями она сидела над старыми таблицами, на которых было написано, когда в каком году был праздник Пасхи. В скрипториуме – монастырской библиотеке – было весьма солидное собрание таких записей. Особенностью их было то, что монахини делали заметки на полях о природных катастрофах, урожаях или изменениях в ценах, причем делали это как бы мимоходом. Такие заметки Имма видела также и на пасхальных таблицах других монастырей. Уже несколько лет она работала над тем, чтобы скомпилировать из этих маргиналий [22] некую историю. У нее было желание создать из этого ценного материала цельную книгу. Мысль об этом своем плане немного примирила ее с неблагодарным миром монастыря.
Когда на улице сквозь синеву септиманийской ночи забрезжил серый рассвет, сестры собрались на богослужение. Имма поднялась на ноги, разбитая и пустая, и выполняла свои обязанности главной певчей с равнодушием, поразившим ее саму. «Introitus» [23], который она всегда пела от души, теперь еле слышно срывался с ее губ.
– «Где двое или трое во имя мое собираются вместе, там и я среди них», – пела она. Этот текст она выбрала из Евангелия от Иоанна, из своей любимой части Библии. Но слова эти так холодно прозвучали в помещении, что «Kyrie eleison» [24], спетое хором, буквально превратилось в лед.
Молитва, проповедь, пение. Ей казалось, что богослужение тянулось бесконечно. Вместо того чтобы уличать уснувших, что было ее обязанностью, Имма и сама задремала. Она была волевой женщиной и во всем была первой. Однако этим утром она была бессильна против сна.
Месса закончилась, и монахини потянулись из церкви. Имма проснулась как раз вовремя для того, чтобы выйти из церкви бок о бок с настоятельницей. Когда они прошли к выходу, Имма схватила аббатису за иссохшую руку. Старуха подняла на нее взгляд.
– Сестра Ротруд, – она на мгновение запнулась, – я хочу исповедаться.
Старуха скользнула взглядом по лицу Ротруд.
– Исповедаться? – повторила старуха. – Частная исповедь запрещена нам Святым Отцом [25]. Что вы себе позволяете, сестра главная певчая?
– То, в чем я хочу исповедаться, не касается других сестер. Однако я не могу больше жить с этим. Мои прегрешения тяжки. Так тяжки, что ставят под вопрос мое дальнейшее пребывание в Санкт-Альболе.
Ротруд освободилась из хватки ее холодных от пота рук:
– Вы ведете себя словно послушница. Опомнитесь, Имма! Я всего лишь аббатиса монастыря. Вершить суд над вами будет другой. Вы осознаете, кто?
– В данном случае ответ неоднозначен.
– Так идите! Исчезните в часовне и призовите Господа себе в помощь. Ваш дух страдает от безбожной лихорадки. Молитесь, и вы исцелитесь.
Имма молча злилась и всматривалась в морщинистое лицо старухи. Затем она прошептала:
– Сестра настоятельница. Ротруд. Я прошу вас ради наших совместных десятилетий в этом монастыре: дайте мне признаться в моих прегрешениях до того, как станет слишком поздно.
– С каких это пор может быть слишком поздно повиноваться Господу? – спросила старуха.
К ним подбежала одна из монахинь. Не спрашивая разрешения, она перебила аббатису:
– Там у ворот стоит какой-то мужчина, сестра настоятельница. Однако патер Йоханнис запретил пускать кого-либо в монастырь. «Даже если это будет император собственной персоной», – сказал он. Следует ли нам открыть ворота или прогнать посетителя?
– Чего он хочет и как себя называет? – Имма и Ротруд задали этот вопрос одновременно.
– Это Гунольд, торговец реликвиями. Он говорит, что у него есть некоторые… очень интересные штуки для вас. Вот так он выразился. Простите!
