– Знаешь, в шестнадцать лет и я наверное такой же был: эгоист бездумный, который только и мечтал залезть кому-нибудь под юбку. А как же иначе?
– Хорошо, что мы тогда не встретились, – улыбнулась Симамото. – В двенадцать лет разбежались, в тридцать семь снова сошлись... Может, это самый лучший вариант?
– Не знаю...
– А сейчас как? Кроме юбокочем-нибудь можешь думать?
– Вообще-то могу, – ответил я. – Хотя если это тебя так волнует, в следующий раз, может, в брюках придешь?
Симамото посмотрела на свои руки, сложенные на столе, и рассмеялась. Колец на пальцах у нее, как всегда, не было. Браслет и часики – каждый раз новые. И сережки. Только колец не признавала.
– Не хотелось никому становиться обузой, – продолжала она. – Понимаешь? Мне столько всего было недоступно. Пикники, плавание, лыжи, коньки, дискотеки... Все эти развлечения были не для меня. Я и ходила-то еле-еле. Оставалось сидеть с кем-нибудь, разговаривать да музыку слушать. Но ведь так парней обычно надолго не хватает. И мне все это опротивело.
Симамото сделала глоток «Перрье» из стакана, где плавал ломтик лимона. Стоял теплый день, какие бывают в середине марта. Толпа прохожих на Омотэ-Сандо пестрела рубашками с короткими рукавами – в них уже облачилась молодежь.
– Вот встречались бы мы тогда с тобой и дальше, и чем бы кончилось? Я бы тебе надоела, стала мешать. Ты же хотел жить активно, вырваться на простор, в окружающий огромный мир. Я бы этого не вынесла.
– Нет, никогда бы такого не случилось. Не могла ты мне надоесть. Между нами было что-то... особенное. Не знаю, как сказать. Но было. Что-то очень ценное, важное... Ну, ты же понимаешь.
Не меняя выражения лица, Симамото внимательно посмотрела на меня.
– Нет во мне ничего выдающегося, – говорил я. – Похвастаться особо нечем. Грубый, безразличный, нагловатый тип. Я и сейчас такой. А уж раньше-то... Так что я тебе совсем не подходил, наверное. Но одно могу точно сказать: ты бы мне никогда не надоела. В этом смысле я не такой, как другие. К тебе у меня особенное отношение. Я это чувствую.
Симамото снова бросила взгляд на свои руки на столе, чуть развела пальцы, точно хотела убедиться, что с ними все в порядке.
– Знаешь, Хадзимэ, как это ни печально, есть в жизни вещи, которые не вернешь. Уж если что-то сдвинулось с места, назад хода не будет, как ни старайся. Чуть что пойдет наперекосяк – все! Ничего уже не исправишь.
Как-то раз мы с ней отправились на концерт. Симамото пригласила меня по телефону – знаменитый пианист-южноамериканец исполнял фортепианные концерты Листа. Я разобрался с делами, и мы пошли в концертный зал Уэно. Маэстро играл блестяще. Поразительная техника, сама музыка – замечательно тонкая и глубокая, страстные эмоции исполнителя, наполнявшие зал. Но несмотря на все это, как я ни старался, закрыв глаза, сосредоточиться на музыке, она не захватывала. Меня словно отделял от нее тонкий занавес – такой тонкий, что не поймешь, есть он на самом деле или нет. И проникнуть за него не было никакой возможности. Когда после концерта, я поделился с Симамото, она сказала, что испытывала то же самое.
– Что же здесь не так? – спросила Симамото. – Ведь он так замечательно играл.
– Помнишь, когда мы слушали ту пластинку, в самом конце второй части две царапины были. И звук такой – пш-пш. Без него я эту музыку не воспринимаю.
Симамото рассмеялась:
– А как же художественное восприятие?
– Искусство тут ни при чем. Пусть им лысые орлы питаются. А я люблю пластиночку со скрипом, что бы кто ни говорил.
– Может, ты и прав, – не стала возражать Симамото. – А что это за лысые орлы? Про грифов я знаю – они точно лысые. А орлы разве лысые бывают?
По дороге из Уэно, в электричке, я во всех подробностях объяснял ей, чем лысый орел отличается от лысого грифа. Они обитают в разных местах, кричат по-разному, брачные игры у них тоже в разное время.
– Лысые орлы искусством питаются, а лысые грифы жрут мертвечину, трупы человеческие. Совсем другие птицы.
– Чудак ты! – рассмеялась Симамото и, подвинувшись на сиденье, едва коснулась плечом моего плеча. Первое прикосновение за два месяца.
Прошел март, наступил апрель. Мы определили младшую дочь в тот же детсад, куда ходила старшая. Теперь они требовали меньше заботы, и Юкико решила послужить обществу – стала помогать местному интернату для детей-инвалидов. Отвозил девочек в сад и забирал, в основном, я. Когда не успевал, жена подменяла. Дочки подрастали, а я старел. Дети взрослеют сами, независимо от того, что мы об этом думаем. Конечно же, я любил своих девчонок. Наблюдать, как они растут, – вот самое большое счастье. Хотя подчас, когда я смотрел на них, вдруг перехватывало дыхание. Возникало ощущение, будто у меня внутри разрастается дерево. Все глубже пускает корни, раскидывает вширь ветви, прессуя внутренности, мышцы, кости и пытаясь прорваться сквозь кожу. Подчас из-за этого тяжкого чувства я даже не мог заснуть.
Мы виделись с Симамото каждую неделю. Я возил дочек в сад, привозил обратно, пару раз в неделю находилось время на любовь с Юкико. После того как судьба снова свела меня с Симамото, я стал выполнять свой супружеский долг чаще. И не потому, что чувствовал себя виноватым. Просто надеялся, что секс не даст мне свихнуться.
– Что с тобой происходит? Ты какой-то странный в последнее время, – спросила как-то Юкико, когда средь бела дня меня в очередной раз потянуло на подвиги. – Никогда не слышала, что нужно дожить до тридцати семи, чтобы заиметь себе полового гиганта.
– Да ничего особенного. Как было, так и есть, – ответил я.
Юкико посмотрела на меня и слегка покачала головой:
– Эх, узнать бы, что у тебя в голове.
В свободное время я слушал классику или глазел из окна на кладбище. Читать почти перестал – сосредоточиться становилось все труднее и труднее.
Несколько раз я видел ту молодую мать с «мерседесом 260Е». Иногда, дожидаясь дочек у ворот детсада, мы с ней обменивались новостями: в какое время у какого супермаркета легче припарковаться; в одном итальянском ресторане сменился шеф-повар и еда стала не та; на следующий месяц в «Мэйдзия» обещают распродажу импортного вина. Короче, обо всякой ерунде, интересной только тем, кто жил на Аояма. В общем, дошел... Сплетничать стал, как деревенская баба у колодца. А что поделаешь, если других общих тем не находилось.
В середине апреля Симамото снова пропала. Последний раз мы виделись в «Гнезде малиновки». Сидели у стойки, разговаривали. Без чего-то десять позвонили из другого моего бара и попросили срочно зайти. Я сказал, что вернусь минут через тридцать-сорок.
– Ладно, – улыбнулась она. – Я пока почитаю.
Но когда, быстро уладив дела, я вернулся, ее уже не было. Часы показывали начало двенадцатого. На стойке лежали спички, и на корочке у них она написала: «Наверное, я не смогу приходить сюда какое-то время. Мне надо идти. Счастливо. Будь здоров».
На меня напала жуткая хандра. Я маялся, не зная, чем заняться. Без всякого смысла слонялся по дому, шатался по улицам, приезжал пораньше к детсаду за дочками. Пускался в разговоры с женщиной из «мерседеса 260Е». Мы как-то зашли с ней в кафе по соседству, пили кофе и опять трепались об овощах из «Кинокунии», яйцах из «Нэчурал хаус» и распродаже, которую устроили в «Мики-хаус». Выяснилось, что женщина – поклонницей Есиэ Инаба 22и перед каждым сезоном заказывает всю нужную ей одежду по каталогам. Потом мы перешли к обсуждению ресторана, что был на Омотэ-Сандо, у полицейского участка. Там замечательно готовили угря, а теперь ресторан закрылся. Получился настоящий дружеский разговор. Моя собеседница была куда более открытой и приятной особой, чем показалось мне сначала. Она не привлекала меня как женщина. Вовсе нет. Просто нужно было с кем-то поговорить – все равно, с кем. О чем-нибудь безобидном, легком. О чем угодно, лишь бы это не имело отношения к Симамото.
