Я быстро собрал свою аппаратуру и стал выбираться из толпы. Во мне кипела ненависть ко всем присутствующим, и, наверное, меня можно было назвать головорезом, если головорез – тот, кто приходит в гости без приглашения со злобными намерениями в сердце, а осуществляются они или нет – неважно. Странно, что такой неблагодарный сын, как я, так хотел отомстить людям этого круга за то, что они сделали с моим отцом. Я не мог забыть его пальцы, кровоточившие из-за работы на этих людей, и то, что они отняли у него его гордость.
В холле меня остановил Гарри Блок. Помещение имело форму слезинки, стены, окрашенные в переливчатый синий цвет, блестели. Мы стояли на огромном восточном ковре, сотканном за гроши рабочими, которые теряли на этой работе зрение из-за того, что им приходилось делать крошечные стежки на очень плотной ткани. Это было красивое изделие. Я его ненавидел.
– Эй, минуточку!
На плече у меня был штатив, который мог послужить неплохим оружием. Мозес Леви пришел бы в ужас, если бы видел, каким образом я хочу использовать оборудование, предназначенное для увековечивания красоты.
– Вы меня слышите? – крикнул Блок.
Я обернулся и посмотрел прямо в глаза моему врагу.
– Я не знаю вашего имени, – сказал он. – Мне сообщили только, что вы из газеты.
– Зато я знаю ваше имя, – произнес я ровным угрожающим тоном, с трудом узнавая собственный голос. – Гарри.
Он привык к тому, чтобы его называли мистер Блок, особенно прислуга, к которой он, несомненно, относил и меня. Он прищурился, изучая мое лицо и пытаясь вспомнить, кто я такой. Было видно, что он ничего не вспомнил. Я был для него незнакомцем.
Я вытащил из кармана часы и со щелчком открыл крышку.
– Мне пора двигать, – сказал я ему.
Если он не узнал меня, то часы-то узнал, это точно. Он смотрел на меня все так же недоуменно, но не попытался остановить, когда я покидал его дом. Я шел по темным улицам, меня душил гнев. Но кварталов через двадцать он испарился, оставив внутри лишь пустоту. Я вспомнил, как посуровело лицо отца в тот момент, когда я выложил перед ним на стол украденные часы. Он тогда так же не узнавал меня, как Гарри Блок теперь. С того момента я стал незнакомцем для своего отца и для себя самого. Я жалел о том, что взял эти проклятые часы, и хотел бы их вернуть. Но, нравится это кому-то или нет, часы теперь принадлежали мне и ежедневно напоминали мне, кем я стал.
Апрель 1911
ОДНИ ПОХОРОНЫ следовали за другими – и на кладбище Барона Хирша, и на Горе Сион, и на Эвергринз. Дожди размывали могилы, над которыми произносились молитвы. И мэр Нью-Йорка Гейнор, и губернатор Дикс отказались взять на себя ответственность за пожар и даже не посетили сгоревшую фабрику, а уж после этого ни у кого из администрации не было желания вступиться за людей, которые так жестоко пострадали. Красный Крест и Еврейское похоронное бюро помогали приобрести участок для захоронения и нанять катафалк тем семьям, которые не имели средств, чтобы похоронить девушек на утопающих в грязи кладбищах Стейтен-Айленда, Бруклина и Куинса. Сами девушки зарабатывали каких-то шесть-семь долларов за шестидесятичасовую рабочую неделю и не были в состоянии обеспечить собственные похороны. Городом по-прежнему управляли коррумпированные политики, несмотря на все усилия Франклина Делано Рузвельта, который в качестве члена легислатуры штата Нью-Йорк старался направить Демократическую партию на путь истинный.
Волны скорби прокатывались над морем черных зонтов. Эдди с камерой на плече, надвинув картуз на глаза, отыскивал себе место где-нибудь в стороне – за каменной оградой или под темно-пунцовым буком с толстыми ветвями, стараясь не привлекать к себе внимания и прикрывая камеру от дождя куском мягкой ткани. В воздухе пахло сиренью и влажной землей, сизое небо было обложено тучами, казалось, что они касаются земли.
Дождавшись конца очередной заупокойной молитвы, Эдди показывал сделанную автоматом фотографию всем, пришедшим на похороны. Большинство людей, к которым он обращался, глядели на него с подозрением и, погруженные в собственное горе, не сразу понимали, что ему от них надо. Он говорил с ними на английском и идиш, а также на ломаном русском, который смутно помнил с детства. «Простите, пожалуйста, за беспокойство, но эту девушку до сих пор не нашли после пожара. Может быть, вы знали ее? Вы не видели ее во время пожара? Или накануне? Или, может быть, совсем недавно?» Одна молодая женщина, горюющая о своей потере, с жаром бросила ему: «Ну, нашел, кому и когда задавать свои вопросы!» – и в гневе отошла. В другой раз родственники погибшей, заметив Эдди с его камерой, прогнали его, яростно защищая свое право спокойно похоронить близкого человека. Они стали бросать в него камни и назвали вампиром. Возможно, они были правы, но фотографии обезумевших от горя людей были лучшими из всех, какие он когда-либо делал. Он повесил их у себя в мезонине на свою стену плача, все пространство которой было теперь занято черно-белым отражением пострадавших душ, портретами неистовствующих и безмолвствующих, скорбящих бок о бок с теми, о ком они скорбели.
Пятого апреля в Нью-Йорке состоялись массовые похороны неопознанных жертв пожара. С утра моросило, затем обрушился ливень, но более трехсот тысяч человек под черными зонтами в течение шести часов шли похоронной процессией через город, чтобы проститься с погибшими. Дома владельцев фабрики были окружены стражей, потому что многие в толпе говорили о возмездии. Выжившие после пожара тихо переговаривались, вспоминая тех, с кем вместе работали, – девушек, которые прыгали с девятого этажа, держась за руки, влюбленных, которые торопились обменяться последним поцелуем прежде, чем их поглотит огонь, в то время как хозяева фабрики и их помощники тайком пробирались по плавящемуся гудрону на крышу соседнего здания. Погибших хоронили в черных гробах, покрытых белым саваном, к каждому была прикреплена серебряная табличка, извещающая, что здесь похоронена неопознанная жертва.
Международный союз рабочих производства женской одежды, начавший в 1900 году бороться за сокращение семидесятичасовой рабочей недели и за улучшение невыносимых условий труда, проводил многочасовые собрания в здании Купер-Юнион и выступал с обращениями к президенту Тафту [22] и губернатору Джону Диксу, вступившему в должность в январе этого года, отстаивая права рабочих. Похоронные процессии 5 апреля были не просто проводами, они несли с собой волны ярости и возмущения. Мощные тяжеловозы, накрытые черными сетками, были запряжены в катафалки, усыпанные цветами.
За ними следовали тысячи людей – мужчин в котелках, женщин в черных шерстяных и бархатных платьях. Среди них были и члены Союза дамских портных, или союза Локал 25, который давно и безуспешно боролся за установление автоматической противопожарной системы в цехах фабрики «Трайэнгл». Провожавшие несли черные знамена, гирлянды роз и транспаранты с лозунгом «Хватит несчастий!». В воздухе все еще висела серая пелена и стоял запах дыма. Казалось, что стоит не апрель, а в хмурый ноябрь.
Пробираясь сквозь толпу, Эдди разыскивал молодую женщину с волосами белыми как снег. Но снег тает и исчезает, если его пытаются удержать. В конце концов Эдди занял позицию в дверях зоомагазина, откуда можно было видеть проходящих мимо людей. Толпа держалась внешне спокойно, но это спокойствие было хуже неистовства, это был пульсирующий поток горя. Вскоре из магазина вышел его хозяин с метлой и стал возмущаться, что Эдди околачивается у дверей, так как боялся возможных волнений, от которых могли пострадать его витрины из зеркального стекла.
Эдди покинул свой наблюдательный пост, тем более что он, как ему показалось, увидел дочь Вайса. И хотя это было то, ради чего он сюда пришел, у него от неожиданности закружилась голова. Взвалив на плечо штатив, он отправился за девушкой, лавируя в толпе. У него перехватило дыхание, как у человека, собирающегося прыгнуть с моста в воду. На ней было пальто желтовато-коричневого цвета, синяя юбка и высокие ботинки на пуговицах. Девушка шла так быстро, что напоминала призрак, которого, как известно, можно заметить лишь краем глаза. На Четырнадцатой улице она затерялась было в толпе, но вскоре Эдди опять обнаружил ее. Маяком служили ее волосы. Если бы ей вздумалось накинуть на голову шарф или платок, он наверняка потерял бы ее. Эдди ускорил шаг.
