– Но ведь Фридрик ничего такого не говорил.
– Натан был заколот. Фридрик – сын хуторянина, а стало быть, знает, как забить ножом скот. Перерезать горло. – С этими словами Блёндаль потянулся через стол и пальцем ткнул в горло Тоути. – От сих… – он провел ногтем по шее Тоути, – до сих. Горло у Натана перерезано не было. Его ударили ножом в живот. Это указывает на мотив более омерзительный, нежели простое ограбление.
– Разве этого не могла сделать Сигга? – едва слышно спросил Тоути.
Блёндаль покачал головой.
– Девица шестнадцати лет, которая, едва ее привели, сразу залилась слезами? Сигга даже не пыталась прибегнуть ко лжи – она слишком простодушна, слишком юна, чтобы уметь лгать. Она рассказала мне все. Как Агнес ненавидела Натана, как ревновала, что он ухаживал за Сиггой. Девчушка не слишком смышленая, но уж такое и она приметила.
– Женщины часто ревнуют, господин сислуманн, но далеко не всегда убивают из ревности.
– Убийство и впрямь дело редкое, преподобный, с этим спорить не стану. Однако же Агнес вдвое старше Сигги. Она перебралась в Идлугастадир из этой долины – немалое, между прочим, расстояние, покинула край, в котором прожила всю жизнь. Почему? Уж верно не ради работы – этого для нее и здесь хватало. Была, безусловно, еще какая-то причина, побудившая Агнес наняться к Натану Кетильссону.
– Господин сислуманн, – сказал Тоути, – я не понимаю, к чему вы клоните.
Блёндаль фыркнул.
– Прошу прощения за прямоту, преподобный, но я скажу так: Агнес считала, что заслуживает большего. По всей видимости – предложения руки и сердца. Натан отличался, мягко говоря, нескромным нравом – в долине полным-полно его незаконных отпрысков.
– И он нарушил обещание?
Блёндаль пожал плечами.
– Кто сказал, что он вообще ей что-то обещал? Агнес, насколько я понимаю, пребывала в уверенности, что завоевала благосклонность Натана. Сигга, однако, показала, что Натан Кетильссон предпочитал ее… общество.
– И об этом открыто говорилось на суде?
– Неделикатно, согласен, но процесс по делу об убийстве и не может быть деликатен.
– Вы считаете, что Агнес замыслила убить Натана, потому что он ее отверг?
– Преподобный, перед нами семнадцатилетний грабитель с молотком, шестнадцатилетняя служанка, дрожащая от страха за свою жизнь, и старая дева, чья неутоленная страсть переросла в жгучую ненависть. Один из них вонзил нож в Натана Кетильссона.
Голова у Тоути кружилась. Он сосредоточил взгляд на белом пере, которое лежало перед ним на краю стола.
– Я не могу в это поверить, – наконец сказал он.
Блёндаль вздохнул.
– Преподобный, в рассказах Агнес о ее жизни ты не отыщешь доказательств ее невиновности. Ей не присущи ни умеренность в чувствах, ни твердость нравственных устоев. Подобно многим служанкам зрелых лет, она в совершенстве овладела наукой обмана, и я не сомневаюсь, что она придала истории своей жизни облик, который должен вызвать у тебя сочувствие. Я не стал бы верить ни единому ее слову. Она лгала мне в глаза – вот здесь, в этой самой комнате.
– Мне она кажется искренней, – возразил Тоути.
– Могу заверить тебя, что это не так. Ты должен поучать ее словом Божьим, как поучают хлыстом тугоуздого упрямого коня. Никаким иным способом ты ничего не добьешься.
– Господин сислуманн, я приложу все свои силы к тому, чтобы склонить ее к раскаянию.
– Позволь указать тебе иной путь к этой цели. Послушай о том, как трудился над Фридриком преподобный Йоуханн Тоумассон.
– Священник из Тьёрна.
– Да. Я впервые увидел Фридрика Сигюрдссона в тот день, когда явился арестовать его. То было в марте прошлого года, вскоре после того, как я узнал о пожаре в Идлугастадире и своими глазами увидел останки Натана и Пьетура.
С несколькими своими людьми я поехал в Катадалюр, хутор родителей Фридрика, и мы сразу направились на задний двор, чтобы застать его врасплох. Когда я постучал на скотный двор, Фридрик самолично отодвинул засов, и я тут же приказал своим людям взять его. Фридрика заковали в кандалы. Юноша впал в ярость, речью и поведением являя образчик самого низкого непотребства. Он дрался с моими людьми, а когда я предостерег его, чтобы не пытался сбежать, он крикнул так громко, что слышно было всем вокруг: жаль, дескать, что он не прихватил с собой ружья, не то влепил бы мне пулю прямо в лоб.
По моему приказу Фридрика доставили в Хваммур, и я принялся допрашивать его – как допросил прежде Агнес и Сигридур, которая и рассказала мне о его участии в преступлении. Фридрик упорствовал и молчал. Только после того, как я вызвал для разговора с ним преподобного Йоуханна Тоумассона, он наконец признался, что с помощью обеих женщин убил Натана и Пьетура. Фридрик не испытывал ни раскаяния, ни сожаления, столь естественных для человека, совершившего непреднамеренное убийство. Он неоднократно выражал свою убежденность в том, что поступил с Натаном справедливо и по необходимости. Преподобный Йоуханн предположил в разговоре со мной, что преступные действия Фридрика суть прямое последствие дурного воспитания, и воистину, помня, какая истерика случилась с матерью Фридрика, когда мы арестовали ее сына, я целиком и полностью согласился с мнением преподобного. Что еще могло бы подвигнуть юнца, прожившего на свете от силы семнадцать зим, убить молотком человека?
Фридрик Сигюрдссон, преподобный, вырос в семье, где с пренебрежением относились к добродетели и христианским заповедям. Лень, алчность и низменные, грубые наклонности взрастили в нем слабый дух и жажду мирских благ. Записав его признание, я пришел к неколебимому мнению, что у него упрямый, несговорчивый нрав. Сильнейшие подозрения такого рода пробудила во мне его внешность: веснушчатое лицо и – прошу прощения, преподобный, – рыжие волосы, явный признак вероломной натуры. Отправляя Фридрика под стражу в Тингейрар, к Бирни Ольсену, я, признаться, почти не питал надежды на его исправление. Но Ольсен и преподобный Йоуханн, по счастью, продолжали уповать и приступили к его душе с тем благочестивым рвением, которое и делает этих двоих людей столь бесценными для местного прихода. Преподобный Йоуханн сообщил мне, что благодаря сочетанию молитв, ежедневных изобличающих проповедей и праведного примера, который являют собой Ольсен и его домочадцы, Фридрик наконец раскаялся в своем преступлении и признал свои заблуждения. Теперь он открыто и честно говорит о своей вине и признаёт, что неминуемая казнь им в полной мере заслужена в силу чудовищности совершенного им преступления. Она, по его словам, есть справедливость Господня. Ну, что ты на это скажешь?
Тоути сглотнул.
– Что успех преподобного Йоуханна и господина Бирни Ольсена заслуживает наивысшей похвалы.
– Я того же мнения, – сказал Блёндаль. – А что, Агнес Магнусдоттир раскаивается в своем преступлении подобным же образом?
Тоути заколебался.
– Она об этом не говорит.
– Это потому, что она скрытна, замкнута и преступна.
Тоути молчал. Больше всего на свете ему хотелось удрать из этой комнаты и влиться в толпу обитателей Хваммура, чьи оживленные разговоры просачивались и под дверь кабинета.
– Я не жестокий человек, младший проповедник Торвардур. Однако я набожен, и для меня очевидно, что наш округ кишит преступниками наихудшего сорта. Воры, грабители, а теперь еще и убийцы. Все те годы, что миновали после моего назначения на эту должность, я наблюдал за тем, как слабеют и распадаются нравственные заслоны, прежде удерживавшие местных жителей от преступления и греха. Это обстоятельство тревожит меня и как политика, и как человека верующего, и долг мой состоит в том, чтобы преступников, которые столь долго оставались в этом округе безнаказанными, настигло справедливое возмездие перед лицом их соотечественников.
Тоути кивнул и медленно взял со стола лебединое перо. Пух у очина пера прилип к влажным от пота пальцам.
– Вы хотите казнить ее в назидание остальным, – тихо проговорил он.
– Я хочу осуществить суд Божий здесь, на земле, – нахмурясь, поправил Блёндаль. – Я хочу достойно ответить властям предержащим, которые назначили меня на это место, тем, что исполню свой долг блюстителя закона.
