– Человек в старости понимает, насколько сокращается его будущее время, – ответил мастер. – Из-за этой нехватки будущего человек как бы компенсирует время, все чаще возвращаясь в молодость и детство. Так он создает иллюзию одинаковой длительности времени. Словно прошлое может заменить и продлить будущее. Затуманивается правда об отсутствии будущего, проясняются картины прошлого. Или проще говоря: чем меньше времени остается человеку, тем больше он ищет его в прошлом.
Это было своеобразным укреплением памяти. А с ее помощью делались новые выводы. Наверное, именно так рождается мудрость. Пересмотр давно известного, но с использованием личной энергии будущего, которая автоматически превращается в энергию прошлого. В таком состоянии человек становится гиперчувствительным, он способен видеть явления лучше, яснее, точнее, а может быть, и правдивее.
Однако нельзя забывать важнейшую часть путешествия в старость. Это и есть то самое вечное возвращение, которое касается эмиграции, диаспоры, переезда «туда навсегда», которое почти всегда завершается отчаянными стенаниями и желанием возвратиться «перед смертью обратно» – в отечество – в родной город, а если его более нет, то в абстрактное пространство, ограниченное географическими рамками. Старость всегда возвращает людей в родные места. Желание умереть «у себя» становится страстью. А если смерть обгонит жизнь, то в завещании всегда найдется последнее желание (которое следует неуклонно выполнять) его автора припасть к груди родной земли даже в гробу или хотя бы в урне. Выражение «любой ценой» в таком случае является решительным и требует буквального исполнения.
Смерть всегда стоит на своем месте. Жизнь же всегда и всюду рассыпана.
Глава XVIII
Ему не удалось поговорить по-сербски с воображаемой женой, но он смог сделать это несколько лет спустя, обратившись в 1551 году почти ко всему миру в должности сераскира похода на Венгрию. Вот как это было.
Мехмед-паша, командуя флотом и не покидая лишний раз столицу, очень ловко проводил в жизнь захватническую политику с помощью исключительно храбрых, ловких и закаленных морских волков. Они были довольны тем, как капудан-паша выполнял их желания (начиная с обмундирования и галер вплоть до оплаты) и подчинялись всем его приказам. Способы их исполнения они выбирали сами, отвечая на приказы победами и принося богатую добычу, значительная доля которой перепадала им самим. Все окрестные моря принадлежали им.
Султан тоже был доволен. В ходе тесного общения он узнал характер Мехмед-паши, так что оказание ему такого доверия можно было считать весьма мудрым шагом. Он был уверен, что паша, занимая такое высокое положение, может весьма успешно командовать. Демонстрируя благодарность, Сулейман возвел его в должность беглербега Румелии. Теперь Баица мог быть уверенным в том, что перед ним открылась дорога к самым высоким званиям. Хотя было не совсем корректно сравнивать значимость различных государственных должностей, он осознавал, какую власть хотя бы и под собственным присмотром вручил ему султан. Румелия была огромным пространством, объединявшим самые разные народы – венгров, германцев, франков, испанцев, латинян, сербов, не столь уж далеких бриттов и многих других, и потому выглядела она как опасное образование, противящееся желанию султана покорить его. Вместе с тем именно по этой причине она была и уязвима: такое число королевств, империй, княжеств, государств-городов совсем не способствовало возможности договориться даже ради защиты от очевидных намерений османов.
Несмотря на серьезную озабоченность предстоящей борьбой с многочисленными врагами, как бы они ни были разобщены, новое назначение вызывало на его лице едва заметную улыбку: возможность вновь увидеть Сербию возвращала ему затаенную радость, а вместе с ней и его собственное, временно забытое имя.
Вскоре он получил от султана приказание начать ускоренную подготовку к походу на Венгрию. Эта часть подготовки пошла по накатанному пути: однажды запущенные, все детали механизма работали безукоризненно. Техническая сторона процесса практически не требовала вмешательства Баицы. Ему оставалось только продумать стратегию кампании. Душа нашептывала, что если он прислушается к ней, то внесет в военные действия как новую стратегию, так и дипломатические приемы. Однако он понимал, что без демонстрации личной отваги на поле боя никогда не добьется уважения у османов. Потому он старательно готовился слить воедино свои способности к руководству и неуклонность их претворения в жизнь. Проще говоря, следовало объединить способность к переговорам с неумолимым уничтожением.
Слово и ятаган, вино и кровь.
В войну легче ввязаться, чем выйти из нее. Ему предстояло применить на деле всю свою хитрость. Даже две: одну – для врагов, другую – для друзей. Он вовремя понял, что этот поход после завершения навсегда будет связан с его именем. Поэтому он не мог позволить себе ошибиться. Внимательно и прилежно готовясь, он нашел возможную формулу, похоже, даже спасительную: без сербов поход – не поход!
Параллельно с военными приготовлениями он разослал послов с письмами к сербским властителям, офицерам, полководцам (под чьим бы флагом они ни служили), призывая их присоединиться к его походу или, если они не пожелают этого, хотя бы избежать службы под командой противника. За это он обещал всем сербам исключительные привилегии в империи. Конечно же, все разосланные письма были на сербском языке. Поначалу этот жест снижал риск противодействия, если бы письмо попало в нежелательные руки, а позже он оказался ловким политическим ходом. Большинство сербов ответили положительно. А почему бы и нет? Впервые осман, занимающий такую высокую должность, обращался от имени империи непосредственно, да еще и по-сербски к десятилетиями расколотому народу, страдающему от лжи, обмана или привлекательных, но неисполнимых обещаний, которые наперегонки давали венгры, австрияки, латиняне и русские! Даже если и это послание было всего лишь очередным из ряда пустых посулов, все-таки его воспринимали лучше, чем предыдущие, потому что ложь, высказанная на родном языке, воспринималась приятнее.
Синан поддержал его идею:
– Я бы поступил точно так же, если бы язык был моим инструментом.
Мехмед был ему благодарен и ответил похвалой:
– Твой язык созидания всеобъемлющ. Потому я тебе и завидую. И еще он материален и служит долгое время.
– Не думаю. Да, он прочнее, тверже, и на первый взгляд его трудно уничтожить. Но подумай, чего только не претерпело записанное слово! Сколько таких посланий пережило катастрофы и дошло до нас! Так и иные твои слова переживут наше время и дойдут до тех, кто еще не появился на этом свете.
Баица задумался. Ему понравилась убежденность Иосифа. Словно угадав, тот продолжил.
– Да и ненаписанные, устные слова все переживут. Разве тебе недостаточно этого?
Но Баице не хватало этого.
– Твой язык созидания более доходчив: достаточно одного взгляда, чтобы понять его.
– Да, но как быть с ним, когда мы используем его для разрушения? Думаешь, тогда тоже достаточно «понять его»?
Мехмед промолчал. Синану еще предстояло потрудиться. И он сделал предложение, которое шло гораздо дальше замыслов сераскира:
– Думаю, когда ты остановишься на отдых в Белграде, пока будешь группировать силы перед окончательным броском на врага, у тебя будет время и возможность, даже необходимость подготовить последние письменные воззвания к неприятелю. И я думаю, что все эти письма, предназначенные и венграм, и австрийцам, и латинянам, и дубровчанам, следует тоже написать по-сербски.
Баица удивленно посмотрел на него. Он не мог сразу понять, было это предложение безоглядно дерзким или гениальным!
Глава Т
Вопрос национального самосознания в столкновении с цифрами может вызвать самые разнообразные последствия.
Косовские албанцы решают этот вопрос простейшим и самым быстрым путем – агрессивно высокой рождаемостью. Большим числом. Их соседи-албанцы в Албании – столкновением политики и культуры. Малыми числами. И с большим количеством нюансов.
