Потом кто-то позвонил и наябедничал отцу, который отстегал меня самодельным бабушкиным арапником, что уже само по себе было сильным ударом по моему самолюбию. Возможно, я плакала, точно не помню.
На следующий день я решила пикетировать территорию около дома Картеров, предлагая соседским ребята не играть с детьми из этой семьи. Специально для этой акции я написала нам с Лишей по плакату мамиными масляными красками. На моем плакате было выведено просто и понятно: «Долой Картеров!», а на плакате Лиши: «Картеры дерутся нечестно».
Лиша отговорила меня от проведения пикета. За то, что я «отстреливала» Картеров, ребята перестали плохо отзываться о моей матери. Борьба с Картерами меня немного встряхнула, потому что без нее я бы неизбежно заскучала и чувствовала себя одинокой.
У отца была одна история, рассказанная на встрече «клуба лжецов», о том, как жестоко била его мать. Он гордился тем, что выдерживал ее наказания.
– Моя старуха лупила меня по заднице так же больно, как и отец.
Мы с отцом и другими членами «клуба» ощипываем уток. Девять часов утра. Я вынимаю внутренности из маленького чирка, а отец ощипывает большого и единственного за этот день канадского гуся. Одним захватом ладони он словно дорогу расчищает на теле гуся.
– У матери была задница твердая, как бревно, – говорит отец, и я понимаю, что в его устах это звучит, как серьезный комплимент. На его родине люди валили лес, а потом везли его на телегах, запряженных мулами. Когда едешь в телеге и сидишь на бревне, то и задница становится твердой, как пенек.
Мы остановились в небольшом домишке Кутера, чтобы ощипать добычу и позавтракать. Его домик находится в болоте Чипик на другой стороне реки в Луизиане.
– Сколько яиц сделать? – спрашивает Бен. Все отвечают, что хотят по три. Бен кидает большой кусок масла на черную сковородку.
– Она била меня и за ложь, – говорит отец. – Ох, как била.
Шаг заявляет, что не представляет себе, чтобы отец мог соврать. Он режет уток на части и заворачивает куски в бумагу, чтобы мы могли их положить в переносной холодильник и довезти до дома.
Отец поворачивается к Шагу.
– Последний раз она отлупила меня как раз за вранье. Я тогда был уже не в том возрасте, когда детей бьют. У меня тогда были во какие руки. – Отец смотрит в раковину, в которой лежат тушки уток и перья, словно из нее поднимется дух его матери.
Он ждет, пока все снова внимательно не начнут его слушать.
– Тогда в августе прошел ураган, после которого в реке Нечес воды прибавилось на много миллионов литров. И каким высоким стал уровень воды, спросите вы меня? – Он переводит взгляд с одного слушателя на другого, чтобы они осознали, как высоко поднялся уровень воды в реке. – Бог ты мой, поверьте, что очень высоко поднялся.
Все молчат. Слышны только звук шкворчащего на сковородке масла и шуршание бумаги в руках Шага. При слове «ураган» я вспоминаю Орандж-Бридж и то, как машина неслась сквозь стену дождя. Я трясу головой, чтобы стряхнуть эти воспоминания и вернуться в настоящее время.
– Я помню тот ураган, – говорит Кутер. В его голосе слышно возбуждение от того, что он, таким образом, является своего рода частью рассказа отца.
– Кутер, ты бы и сейчас после того урагана трясся как осиновый лист, – говорит Бен, – если бы вообще живым остался. – Он придавливает лопаточкой яйца на сковородке, чтобы они хорошо прожарились. Если заказываешь такую яичницу в кафе для дальнобойщиков, надо говорить: «Наступи на них и жарь».
– Нет, почему, я помню такие сильные ураганы, – отвечает Кутер.
– Блин, да мы все помним такие ураганы, – говорит Шаг, который уже устал от того, что все дни во время охоты Кутер его третировал: «Шаг, возьми это. Шаг, принеси то. Шаг, ты слишком рано выстрелил. Черт подери, Шаг, я же хотел эти бисквиты на потом оставить». Все присутствующие понимают, что если бы в комнате не было чернокожего, то Кутер бы свободно использовал слово «ниггер». Все, конечно, пытаются держать Кутера в рамках, но никто не скажет ему в лоб: «Перестань наезжать на Шага за то, что он чернокожий». Иногда мне кажется, что все мы вообще не должны обращать внимания на то, что Шаг – чернокожий и вспоминать это было бы проявлением дурных манер. Тем не менее ежу понятно, что Шаг – чернокожий. И обычно люди за словом в карман не лезут и всегда говорят о том, что тот или иной человек чем-то отличается. Поэтому я не очень понимаю молчание, которым все обходят вопрос цвета кожи Шага.
Голос отца отвлекает меня от этих мыслей.
– Ну, в общем, мать сказала мне с Эй Ди, чтобы мы в реку не заходили. «Держитесь подальше от реки, мальчики. В этой реке можно утонуть». Мы сказали, что не будем в реку залезать. Но Эй Ди на меня так посмотрел, что я сразу понял, что мы думали об одном и том же.
– Тогда мы с Эй Ди сели у окна и стали громко так говорить, чтобы она нас услышала. Мы говорили о том, что надо сходить на лесопилку и посмотреть, нужна ли отцу помощь. Мы пошли по дороге в лесу, и когда дошли до развилки, – тут папа раздвигает пальцы на руке, словно показывая эту развилку, – мы побежали в сторону реки. Мы прекрасно знали, что все пацаны будут там у воды. Мы пришли к реке, разделись и занырнули в воду, как нож в сливочное масло.
Отец заканчивает ощипывать гуся, передает его мне, чтобы я его потрошила, а сам берет в руки дикую утку. Голова утки ярко-зеленого цвета. Когда Бен чуть раньше держал в руках всех диких уток, которых мы настреляли, казалось, что он держит в своей большой красной руке букет цветов. Если бы не открытые черные глаза птиц, можно было бы подумать, что они живые.
– И ты тогда был со своим старшим братом? – спрашивает Кутер.
– Да не важно, с кем он тогда был, Кутер, – говорит Шаг. – Черт подери, ты самый любопытный сукин сын, которого я видел в этой жизни.
Кутер резко поворачивается и смотрит на Шага. Иногда Кутер так по-птичьи крутит головой, что мне кажется, что он вот-вот взлетит и начнет клевать зерно.
– Это имеет значение, потому что я хочу это знать, – отвечает он.
Отец поглаживает утку, словно она бейсбольная бита, которой он сейчас замахнется.
– Богом клянусь, что если вы оба не заткнетесь, я вам устрою, – предупреждает он.
– Это он все начал, – оправдывается Кутер.
Бен говорит, чтобы все успокоились. Он стоит около плиты и подкладывает в сковородку большой кусок масла.
Отец несколько раз похлопывает по утке, чтобы привлечь к себе внимание слушателей.
– Возвращаемся мы через лес вечером домой, а на встречу нам маман. Она в фартуке, чтобы юбкой репейников не набрать. Ну а на голове у нее синий чепчик. – Отец растопыривает ладони над головой, как бы демонстрируя этот чепчик. – Солнце садится на западе, то есть справа от нее. Она отрезала себе огромную палку, и вид у нее такой, что она нас бить собирается. Я шепчу Эй Ди, что, мол, мы в реку не входили. Так, на берегу постояли, и все. Тот кивает мне в ответ. Она к нам подходит и спрашивает: «Джей Пи, ты купался в реке?» «Нет, мам, – говорю я, – мы только смотрели, как другие ребята купаются». Потом она концом палки стучит по плечу Эй Ди. Легонько так, чтобы привлечь его внимание. «Эй Ди, – спрашивает она, – а ты в реке купался?» «Да, мам. Я купался и он со мной тоже», – отвечает он. Я стою и думаю: «Ах ты, сукин сын».
Я вижу, что Бен вынимает из духовки поднос с бисквитами. Потом он берет открывалку и пробивает две дырки в банке с сиропом из сахарного тростника. Я люблю пальцем сделать в бисквите дырку, а потом залить туда сиропа так, чтобы, когда кусаешь, сироп выдавливался по краям бисквита. Я все еще думаю о сладком бисквите, как отец продолжает свой рассказ.
– И скажу вам, ребята, тогда моя маман была не выше Мэри Марлен. – Он показывает на меня большим пальцем, чтобы показать, какой мелкой была его мать. Я не реагирую на его слова, а потрошу гуся. – Может, она тогда килограммов сорок пять весила вместе с одеждой. В общем, отвела она нас на закрытую москитной сеткой веранду за домом, на которой мы летом спали, и начала лупить брата так, словно хотела его убить. Словно хотела палкой до костей его достать. Каждый раз, когда мы с братом друг на друга смотрели, я ржал, как лошадь. Я решил, что мать на нем выдохнется, и мне меньше тумаков достанется.
