Пусть он забудет! Пусть забудет крики умирающих и строки персидских поэтов, стихи, которые они оба цитировали на берегу Евфрата, и последовавшую за этим чудовищную арифметику: он потерял половину своей огромной армии! Пусть он все забудет – вот единственное, чего она желала в ту ночь. Помешать ему оглядываться назад и направиться к будущему, как корма корабля. Запереть его в каюте и спрятаться в настоящем. Она рукой прикрыла ему глаза – «ослепни», и накрыла его губы своими губами – «умолкни». Она хотела, чтобы у них не было ни прошлого, ни будущего, а только вечное «сейчас». Сейчас, Марк, мы живы…
Но, возможно, даже в минуты слабости он продолжал разговаривать с Цезарем? В тот вечер он с особенным наслаждением принуждал, унижал, подчинял ту женщину, которой они оба обладали: отныне тело Клеопатры – его единственная империя, и она слишком маленькая, чтобы ее с кем-то делить! Побежденный, он хочет победить – заставить Царицу признаться, что она никогда не испытывала наслаждения с Цезарем, что его поцелуи были пресными, как у монаха-вегетарианца, как у одного из этих набожных, от которых всегда разило репой.
– А вот это делал с тобой твой прежний любовник? Знал ли твой великий, что ты потаскушка? Шлюха, и целовать тебя нужно как шлюху!
Судно скрипело всеми своими рамами. Боги запрещали заниматься любовью на движущемся корабле, но она хотела, чтобы он забыл. Она говорила ему «мой повелитель», «еще», «только ты»…
В сексуальном плане древние были весьма «современны». Совершенно не пуритане! Так называемая «миссионерская поза» была для них большой редкостью. Что совсем не мешало каждому иметь свои табу и запреты. Впрочем, очень отличающиеся от наших: в их глазах бисексуальность была вполне нормальным явлением, и у римлян это слово не имело никакого особого смысла – «ну что, займемся любовью?». Не было ничего обыденнее и очаровательнее, чем педофилия; разрешались любые партнеры при условии, что мужчина сохранял «активную» роль. Однако даже речи не было о том, чтобы забавляться при свете (гасили лампу) или путать верх с низом: в их любовной гимнастике верх сообщался только с верхом, а низ только с низом. У «свободного мужчины» и достойной женщины чистота губ и языка были священны. Фелляция? Куннилингус? Эти слова пришли из латыни, согласна, как и «изнасилование» («я сейчас заткну тебе рот»), но все они были ругательствами. Кроме тех случаев, когда обращались к рабам. Или к куртизанкам. Или… к Клеопатре? Эта особа потеряла девственность не на брачном ложе. Муж обращался с ней как с любовницей. Могла ли она себя с этим поздравить? По крайней мере в тот вечер, потому что он был печален и потому что она была царицей, Клеопатра чувствовала себя счастливой оттого, что он воспринимал ее как проститутку – самую последнюю кокотку из района Велабр.
Он проснулся первым, не решаясь пошевелиться: пусть она спит, его длинноволосая супруга! Пусть она еще попутешествует вдали отсюда и пусть ничто в ее снах не напоминает о том, что они проиграли и что им конец. Пусть никогда в своих снах она не увидит их дрейфующие «крепости», изрешеченные огненными стрелами. Пусть никогда не услышит нечеловеческие вопли гребцов, заживо погребенных на нижних палубах пылающего корабля…
Якорь скользнул по дну: вероятно, это был Тенарон. Они приплыли. К единственному порту, который еще удерживался его войсками, – но надолго ли? Он нежно погладил руку своей жены, чтобы разбудить ее. Она открыла глаза, увидела его перед собой и сразу же осознала, где они и что произошло. Но как ни в чем не бывало она непринужденно продолжила незавершенный разговор:
– После твоего отъезда Сосию наверняка удастся укрыть оставшийся флот в глубине залива. И поскольку проход там контролирует твоя пехота…
– …то я смог бы перейти в наступление, не так ли? И прогнать Октавиана из его штаба – а почему бы и нет? Короче говоря, победить после поражения там, где я проиграл с самого начала… Призови своих богов, подари им свое золото, пообещай им свои волосы, только никуда больше не вмешивайся!
На пристани у малого форта стояла группа мужчин в кольчугах: это были те немногочисленные лейтенанты, которым, как и ему, удалось сбежать. Некоторые из них на более быстроходных судах сумели догнать его, несмотря на то что отправились намного позже египетского флота. Они ждали его вместе с командующим гарнизоном и обменивались новостями: покинутый Сосий действительно смог завести вглубь бухты уцелевшие корабли. Но для чего все это? Чтобы их можно было взять на абордаж? Бывший консул предпочел пойти на переговоры… Ступив ногой на твердую землю, Антоний узнал о предательстве своего адмирала и, ко всеобщему удивлению, одобрил его:
– Я рад, что хоть один мой друг смог спасти себе жизнь.
Ему сообщили, что пехота продолжала упрямо обороняться. И тогда он вспомнил испещренного шрамами нарбоннского декуриона, старика из пятого легиона, легиона Жаворонков, который несколько недель назад окликнул его:
– Нужно сражаться на земле, генерал! Неужели мои раны больше ничего не стоят? А? А наши мечи? Ты что же, плюешь на наши мечи? Тогда почему надеешься смыться? Этот чертов флот – ненадежная опора! Черт побери, пусть эти египетские задницы сражаются в море, а за нами оставь сушу, где мы, твои легионеры, – лучшие!
К несчастью, это оказалось не так уж просто: в бою на суше, в сражении в сомкнутом строю, где его войска действительно всегда были превосходны, противнику удавалось ускользать от него. Было невозможно выбить Октавиана с холма, на котором укрепилась его пехота: Антоний лично провел две кавалерийские атаки на этот холм, и оба раза был отброшен… Но если Канидий и его солдаты до сих пор держались, если они по-прежнему оборонялись, несмотря на возвращение флота и косившие ряды дизентерию, значит оставалась надежда. Тотчас же он велел гонцам передать Канидию приказ повернуть в сторону Македонии. О, не стоило строить иллюзии: сейчас, когда решена проблема с флотом, его бедные пехотинцы могли лишь попытаться обмануть армию Октавиана, следовавшую за ними по пятам! Этот сопляк теперь будет неотступно их преследовать…
Но по крайней мере они продвинутся к стране-союзнику, объяснял он молодому республиканцу Луцилию и сирийцу Алексасу, когда они устроились на постоялом дворе и стоя, по-солдатски, осушали кубки. Страна-союзник – это, конечно же, Греция, где Царицу любят так же, как и он; Царицу, род которой происходит от соратника Александра Великого – не самый простой в мире род! Разве в прошлом году Афины не оказали Клеопатре великие почести? Греция никогда не предаст их – ни его, ни ее, никогда! Все трое выпили за вечность Греции. Он согрелся, начал изливать душу и строить планы: в Греции Канидий, привыкший безбоязненно встречаться с кавказцами и прижимать армян, сможет легко провернуть отступление, не так ли? Путь из роз! Это совсем не похоже на его отступление из Парфии под снегопадом, под обстрелом лучников – голодные, окруженные неприветливыми местными жителями или совершенно одинокие! По сравнению с этим отступление через Грецию станет оздоровительной прогулкой. Почти удовольствием! В сентябре, во время сбора винограда… Он выпил.
– Разве я не прав, Луцилий? Скажи, я не прав? Греция никогда меня не предаст!
– Греция – нет. А греки?
Ну вот! Так и можно испортить удачно начавшийся день… Он умолк. Каждый раз, когда он пытался забыться в любви или в вине, его возвращали в реальность… Он прекрасно знал, что греки его предадут. Разве римляне не говорили: «Фальшивый, как грек»? Он любил ту Грецию, которой больше нет, и греков, давно уже погибших… Впрочем, греков того века можно извинить, так как для своей отрезанной от Египта армии Антоний был вынужден отнять у них все: зерно, деньги, рабов, вьючных животных и даже людей, горожан, которых под ударами плети заставляли носить грузы к полю боя. Полмиллиона ртов: сто тысяч легионеров, столько же дополнительных войск и уйма армий союзников, не говоря уже о слугах… Хуже, чем стая саранчи! Однажды Греция проклянет даже память о нем! Ему было стыдно. Ему стоило бы промолчать. Теперь. Если только… Если Канидий…
