Впрочем, все взаимосвязано. Держа слово на той же трибуне, Гордер еще раз подтвердил, что его Норвегия и в самом деле пробуждает в писателях утопическую убежденность и понятную детскую восторженность. Словами, улыбками, жестикуляцией рук, голосом наш хозяин более напоминал Гарри Поттера, нежели «серьезного литератора», и это – перед лицом других писателей.
Но… Всего лишь год спустя еврейская община в Осло обвинила его за то, что он открыто потребовал вывести израильскую армию из Ливана, и тем самым приговорила его к добровольному уходу из общественной жизни. И уничтожила в нем его детскость. Оба они, Маалуф и Гордер, беседовали в Тромсё, но никакого заговора они не организовывали. Впрочем, с таким же требованием к собственному правительству выступил и израильский писатель Давид Гроссман! Всего лишь через день после встречи с премьер-министром, на которой он официально вручил требование вывести израильские войска из Южного Ливана, там убили его сына, надевшего форму израильской армии. И я тогда опубликовал его книгу и упорно приглашал приехать в Белград! Как может измениться жизнь всего за секунду!
Мораль? Писатели-миротворцы не очень желательны. Политики и те, кто уверенно чувствует себя в политических вопросах, часто дают понять писателям, что их роль начиная со Средневековья не очень-то и изменилась: они всегда будут играть роль шутов, менестрелей. И точка.
Но и многоточие… Недавно лауреат Нобелевской премии Жозе Сарамаго неосмотрительно сказал, что его страна Португалия в будущем станет частью Испании, и ему пришлось выдержать массированную политическую атаку, но не со стороны достойного противника, оперирующего контраргументами, нет, несостоятельные политиканы требовали, чтобы он отказался от политики и продолжил заниматься писаниной. И ничего особенного в этом не было бы, если бы политики занимались политикой и не писали книг. Но куда там!
Необычным и успешным, равно как и редким примером удачного соединения того и другого, был также побывавший в Тромсё упомянутый Эрнесто Карденаль. Революционер, один из создателей «христианского марксизма», побывавший вновь обращенным католиком, священником-леваком, а после этого ниспровергателем Сомосы, министром культуры Никарагуа и постоянно пребывающий поэтом (пропагандистом эстетических стандартов Эзры Паунда и создателем своих «Кантос»). Человек, который отрекся от бывших соратников из сандинистского движения (капелланом которого некогда был), но никогда не переставал быть левым, монахом в душе, борцом с неправедным обогащением…
Этот друг моих друзей был для меня прежде всего символом непоколебимости поэзии. Это был человек, осуществивший утопию: в 1979 году в роли министра он многим казался клоуном, потому как читал стихи солдатам и полицейским, придерживаясь государственного принципа, в соответствии с которым «поэзия оказывала техническую поддержку армии и полиции». И став государственным служащим, он не сдался: чтением стихов он искоренил неграмотность в стране, где впоследствии поэтические книги печатались миллионными тиражами!
В свои восемьдесят лет он устроил в Тромсё выставку скульптур, литературный вечер, бесконечно шутил на серьезные темы и был самым молодым из всех писателей. Наследники Джеймса Лафлина из нью-йоркского издательства «New Directions» сообщили ему, что готовят к изданию в 2008 году его «Новые и избранные стихотворения (1950–2005)». Словно догадывались, что в 2007 году его выдвинут на соискание Нобелевской премии (в те же «соседние» годы выдвигались и некоторые другие «мои», такие же бунтарские и достаточно «старые» люди, которых я знал, – Коэн и Дилан). Поэзия – это музыка. И наоборот.
Откровенно говоря, я присутствовал в Монреале на акте открытого выдвижения кандидатуры Коэна и вместе с другими голосовал за него. Странно, но то, что было начато как несколько шутливая идея группы его товарищей (продюсеров телевидения, джазовых певиц и писателей), жители родного города сочли весьма заслуженным и серьезным поступком. Вскоре от этой идеи уже невозможно было отказаться: читатели, общественность и средства массовой информации довели дело до конца. Конечно, для такого человека «конец» не означает получение Нобелевской премии. Было бы наивным поверить в то, что серьезный человек на грани вечной альтернативы, к тому же самый старый «действующий» поп-рок-музыкант (даже старше Боба Дилана), в глазах сомневающихся навсегда «полупоэт – полумузыкант», может стать лауреатом этой премии. Хотя… Кто знает? Выражение «полурыба – полудевица» тоже часто использовали как издевку, а мечтателей оно настраивало на сказочный лад.
Глава XX
Дипломатическое наступление Мехмед-паши вполне успешно заменяло то, что прежде считалось единственно возможным и решающим, – огонь и меч. Конечно же, не полностью. Но даже примененное частично, оно сохранило тысячи жизней всех противоборствующих сторон. Правда, кое-где оно только отсрочило смерть, но в целом утвердило переговоры в качестве альтернативы смертям там, где и когда это было возможно. Для Баицы было важно прежде всего убедить самого себя в том, что он обладает способностями вести переговоры, в пользу которых он искренне верил. Он знал, что без жестокого применения оружия невозможно завершить поход, но это не мешало заменять его при каждой возможности перепиской и переговорами. Желание довериться слову было настолько сильным, что не покидало его даже в те моменты, когда он, оказываясь наедине с собой, впадал в отчаяние. А причин отчаиваться было с достатком. Затянувшиеся переговоры с лукавыми и изворотливыми претендентами и правителями Венгрии, Австрии и их враждующими между собой сторонниками, каждый из которых пытался отстоять во всеобщей сваре свои мелкие и крупные интересы, не способствовали завершению похода: увязнув в зиме, Баица был вынужден прекратить наступление и отвести войска на зимние квартиры, чтобы дать им отдых и с новыми силами продолжить поход весной. Султана это решение чуть было не разозлило, но великий визирь Рустем-паша защитил земляка и объяснил властелину, что следует подождать окончательных результатов действий полководца, который в этом походе (думается, небеспричинно) поступает не так, как его предшественники. Да, Баица потерял время, перенеся сроки окончания похода на следующий год, но не отказался от его продолжения. Войска остались на завоеванных границах и не помышляют об уходе с них: они стоят в непосредственной близости от неприятеля. Основные силы Баица сосредоточил в Белграде, Земуне, под Авалой и в ее окрестностях. Никто не отошел на изначальные позиции, даже в Боснии.
Произошло еще одно необычное событие. Все сербские полководцы вместе с солдатами вели себя так, словно им очень нравилось быть вместе, в одних рядах; они все чаще общались друг с другом, и это пробуждало в них ощущение того, что они есть, что они отважны и сильны, они дружны и в один прекрасный день смогут точно так же выступить, но уже ради собственных целей. Иные сербские вожди, которых по приказу сераскера помирили в стенах Белграда, не скрывали подобных мыслей от Баицы. Он же с радостью принимал их и выслушивал: всем им были приятны звуки родного языка, на котором можно было открыто говорить с высоким представителем великой империи. Иногда полководцам казалось, что теперь у них есть свой государь. И Баица был среди своего народа. Но он не был государем в собственной стране! Странно! Он, душой и родом из этих мест, и они, его подчиненные, того же рода-племени, что и он, служат другому господину и чужой державе.
Впрочем, сам султан Великолепный, который делами заслужил это громкое имя, сделал так, что сербы по праву ощутили себя избранными внутри империи. Конечно, они и дальше оставались всего лишь более привилегированным покоренным народом, но у них хотя бы была видимость того, что они сами управляют своей судьбой по своим законам. Во всяком случае, они чувствовали себя не как рабы. Они были частью чего-то. В тяжкие времена принадлежность была важнее отчаяния.
