Во время их разговора я натянуто улыбалась и продолжала улыбаться даже тогда, когда мать пригласила директора с супругой в любое удобное время посетить бар, где их угостят напитками. Мать называла свой бар «семейным заведением» и хвалилась своими «блестящими» дочерьми, – тут она погладила рукой мои волосы – которые делают уроки за стойкой бара под классическую музыку из джук-бокса. Я помню, что наклонилась, чтобы мать убрала руку с моей головы. Я понимала, что директор прекрасно знал, что бар «Лонгхорн» – самая настоящая дыра, и не хотела делать вид, что верю в сказки, которые рассказывает ему мать.
После школы мы с Лишей действительно сидели в баре. Но вместо того, чтобы делать домашнюю работу, мы резались в игровом автомате в разновидность пинбола, в котором шайбой сбивали кегли. Я научилась строить карточный домик, умела выбросить из стакана кости так, чтобы были одни «семерки», а также скручивать полотенце таким образом, что оно было похоже на огромный конский член, что вызывало громкий смех всех посетителей.
Единственной классической композицией в джук-боксе была «Болеро» Равеля, если, конечно, не считать музыки из кинофильма «Исход», от которой у бармена всегда наворачивалась скупая мужская слеза. Мать всегда носила в сумочке отвертку для того, чтобы при помощи нее сделать громче или тише звук джук-бокса в зависимости от своего настроения и желания потанцевать. Главным образом мы слушали песни типа Теннесси Эрни Форда [54] о том, как шахтер добывает шестнадцать тонн угля в день, а также о том, что сердце исполнителя следует за улетающими вдаль гусями.
Многие завсегдатаи бара сидели без движения так долго, что практически прирастали к стульям. Я видела картины Эдварда Хоппера [55], да и без него понимаю всю патетику людей, которые сидят в дайнерах. У матери в баре сидело много таких клиентов, лица у которых были одно серее другого.
Самыми активными клиентами бара были Гордон и Джоуи. Они были самыми молодыми и могли съездить по делам матери тогда, когда у нее болела голова и она не могла сесть за руль.
Джоуи жил на пособие по инвалидности. Каждый месяц он забирал чек у своего адвоката в Колорадо-Спрингс за то, что «посадил» легкие во время работы шахтером. Несмотря на это, Джоуи постоянно курил. Указательные пальцы на его обеих руках были желтыми от никотина. В отличие от Гордона Джоуи был в свое время красивым. В нем текла кровь индейцев и мексиканцев, он был небольшого роста, но с крепким и с узкими бедрами. У него была волевая челюсть и черные глаза, которые нравились матери. Его глаза с большими мешками были постоянно полузакрыты оттого, что он принимал болеутоляющие с содержанием опиатов и валиума (именно эту комбинацию мать попросила своего врача прописать и ей). По нескольку раз в день у него были приступы кашля, которые продолжались до десяти минут, начисто убивая все разговоры, которые могли происходить поблизости. У него действительно были проблемы с легкими. Я постукивала его по спине во время этих приступов, словно у него кость в горле застряла, и спрашивала: «Не в то горло пошло?», а Лиша выносила ему стакан воды. После приступов кашля он всегда оставлял вокруг себя массу скомканных салфеток. Однажды я развернула одну из этих салфеток и тут же бросила на пол, словно она была радиоактивной, потому что увидела на ней кровь. Дитер быстро выкинул их в мусорное ведро.
Гордон жил на окраине города вместе со своей матерью. У него был луг, на котором паслись наши лошади.
– Ты чем зарабатываешь? – спросила я его однажды. В тот момент он учил меня, как забрасывать лежащий на обратной стороне ладони фундук прямо в рот.
– На своих вложениях, – ответил он, отчего Джоуи начал смеяться так, что смех перешел в приступ кашля. Я постучала его по спине, но мать отозвала меня в туалет и объяснила, что невежливо спрашивать людей о том, чем они зарабатывают. В Техасе все было наоборот. Там работа человека считалась зачастую более важной, чем его пол. Ты знал, на каком заводе человек работал и к какому профсоюзу принадлежал – тимстеров [56], трубоукладчиков или работников нефтяной, химической и атомной промышленности.
Когда по утрам я спускалась со второго этажа, то на диване в гостиной неизменно находила Джоуи или Гордона. Я должна была разбудить водителя и отправить его прогревать машину, чтобы отвезти нас в школу. Мы могли бы легко и дойти до школы пешком, но мать считала, что будет правильнее, если нас привезут на машине. Я ставила на плиту чайник для заварки кофе еще до того, как делала себе хлопья на завтрак. Громкий свист чайника разбудил бы и мертвого.
Однажды прохладным воскресным утром мать отправила Гордона и Джоуи вместе с нами на пастбище, на котором паслись наши лошади. С момента переезда в Антилоп мы умоляли маму разрешить нам покататься верхом.
Разрешить нам покататься мать подвинуло появление в баре ковбоя, который хотел продать красивые уздечки. Он ехал в Вайоминг, чтобы сделать предложение своей девушке, и ему были нужны деньги. Он даже показал нам фотографию девушки-блондинки в короне со стразами. Мать посмотрела на фотографию девушки, на круглое, как луна, лицо ковбоя и незамедлительно приказала бармену налить всем присутствующим за счет заведения. Потом она залезла в кассу, вынула пригоршню банкнот и пошла с ковбоем к его машине, чтобы купить его уздечки.
На следующий день на рассвете Джоуи и Гордон отвезли нас на пастбище.
За ночь земля и трава покрылись инеем. Небо было темно-синим. Лошади стояли и ели сено из копны на фоне разваливающегося сарая. Я вспомнила, какой сильной чувствовала себя на спине своей лошади, как мы неслись, словно единое целое, и как я наклонилась, чтобы на скаку схватить красный флажок, воткнутый в ведро с песком (за что и заработала свою красную ленточку). Усилием воли я заставила себя не броситься бегом к лошади. Я приближалась к ней медленно, цокая языком так, как учил меня отец.
Лошадь меня заметила. Когда я подлезла под колючую проволоку, она подняла голову, навострила уши и перестала жевать сено. Мне даже показалось, что она кивнула головой на длинной шее в виде приветствия.
Мы с сестрой наверняка представляли собой жалкое зрелище – приближались к лошадям, позвякивая уздечками, а за нами тащились пахнувшие перегаром Джоуи и Гордон в длинных пальто и костюмных ботинках. Несмотря ни на что, я почему-то была уверена в том, что лошади, завидев нас, понесутся к нам галопом, как к молодой Элизабет Тейлор в картине «Национальный бархат» [57]. Но выражение темных круглых глаз моей лошади не было радостным, напротив, в них я увидела тоску. Казалось, что в лошадиных глазах было написано: «О Боже, только не это!»
Гордон и Джоуи ничего не понимали в лошадях, и устали смотреть на то, как мы с Лишей терпеливо протягиваем лошадям пучки травы в ожидании, что они к нам подбегут. Гордон заговорщицки присел около нас и, как тренер школьной футбольной команды, объяснил свой план действий. Согласно его плану мы с Лишей должны загонять лошадей в сторону Джоуи и Гордона. Я прекрасно понимала, что ничего хорошего из этого не получится – лошади были гораздо быстрее Гордона и Джоуи, не говоря уже о том, что последние не умели надеть уздечку.
Мы с Лишей наблюдали, как эти двое пытаются поймать животных. Гордон бегал слишком медленно. Джоуи бегал быстрее, но постепенно выдохся. Видимо, в какой-то момент содержание алкоголя в его крови резко упало, и он плюхнулся задом прямо в кучу навоза, отчего у него на плаще появилось большое мокрое пятно.
Самим лошадям эти игры понравились. Когда их преследователи уставали, животные сбрасывали скорость, как бы дразня их.
В то утро мы прошли почти до конца пастбища. Я даже не знаю, сколько километров в тот день мы преодолели. Мы с Лишей вернулись к машине и стали есть крекеры из бардачка. Мы видели, что неудачливые преследователи вышли к границе пастбища, за которой начинались каменные завалы. Лошади стали перебираться через завалы, а мужчины махнули рукой и повернули назад к машине. Гордон слегка прихрамывал, а Джоуи каждые двадцать метров останавливался и складывался пополам из-за приступов кашля.
