– Да. Она отошла.
– Я такие вещи понимаю.
– Да.
– Вы сердитесь на меня?
– Нет.
– Как ее звали?
– Зои.
– Зои?
– Да, Зои.
– И вы поэтому были одна на яхте?
– Отчасти.
– Потому что было грустно?
– Да.
– Мод?
– Что?
– Что с ней случилось? С Зои?
– Попала в аварию.
– Вы были с ней?
– Нет.
– Она была одна?
– Она была с отцом.
– Он тоже отошел?
– Нет.
– А он не хотел с вами на яхту?
– Нет.
– Сколько ей было, Мод? Когда она отошла?
– Шесть.
– Вы, наверное, все время о ней думаете.
– Не все время.
– Она вам снится?
– Иногда.
– Мод?
– Что?
– А вы чувствуете, как она хочет с вами поговорить?
– Поговорить? Как она может поговорить?
– Ну, вы ее видите, Мод?
– Нет.
– А вам кажется, что вы ее слышите?
Девочка ждет. Она не дура, она девять лет прожила с мамой (мамины фортели, мамины фокусы), поэтому не дура. Она прислушивается – может, у Мод перехватит горло, сигарета упадет в песок, ну хоть что-нибудь. Ничего такого не происходит, и Джессика продолжает:
– Если бы папа был здесь, он бы вам помог.
– Помог?
– Он бы знал, как вам помочь.
– Как бы он мне помог?
– Мод?
– Что?
– Может, я вам помогу?
– Мне не надо от тебя помощи.
– Я бы очень хотела помочь, Мод.
– Мне уже не поможешь.
– Неправда, – с жаром отвечает девочка. – Неправда, вы просто должны захотеть. Вы ведь хотите?
С минуту, словно позабыв, чья очередь говорить, они молчат. Потом из темноты налетает внезапный бриз.
– Будет дождь, – говорит Мод, подставив бризу лицо, и еле успевает договорить – дождь начинается, крупные капли редкой россыпью падают вокруг в песок. Одна шлепается Мод на щеку, другая на коленку. Мод и Джессика поднимаются, и тут дождь припускает взаправду – черная дождевая пелена гонит обеих бегом по пляжу, молотит им по макушкам, ослепляет.
Девочка и мальчик не влюблены, хотя мама с папой про это шутили. Девочка и мальчик никогда не целовались, им бы в голову не пришло показаться друг другу голыми. Поэтому мальчик пугается и не знает, что думать, когда Джессика в темноте садится к нему на постель и наклоняется, дождем с волос истекая ему на лицо, и волосы ее пахнут дождем, а лицо так близко, что мальчик чувствует ее дыхание.
– Чего? – спрашивает он. – O que você quer? [50]
– Женщина, – говорит она.
– Ушла?
– Куда ей идти?
– Чего тогда?
– По-моему, она здесь не просто так. Это замысел.
– Какой еще замысел?
– Не знаю, – отвечает девочка, – но, может, это для всех нас испытание.
4
Назавтра от дождя остаются лишь крапины цветов – они лезут из трещин в земле или из устий камнеподобных стручков, что накануне казались мертвыми. Море слегка сменило синий окрас, и, глядя в окно своей спальни (на полу у стола лужа), Мод догадывается, что там, где залив распахивается в море, зыбь высока. Воздух свеж, прохладен, но уже за полдень возвращается жара, цветы вянут, а древесные кулаки, что раскрылись, явив неуемные расцветки, запечатываются вновь.
Сегодня под манговым деревом Мод преподает Эволюцию.
– Представьте двух птиц, – говорит она. – Обе хотят одинакового корма, но у одной клюв, – она изображает клюв рукой, – удобный для такого корма, а у второй клюв другой формы, не такой удобный. Птица с удобным клювом набирается сил. Дети у этой птицы крупнее. Детей у нее больше, и в основном у этих детей тоже удобный клюв… Все меняется, – говорит она. – Все очень постепенно переходит из одного положения в другое, из одного состояния в другое. Птицы, горы, реки. Люди, вот как мы с вами. Как вы. Как я. Очень постепенно…
Она роняет имя Дарвина, и после урока Джессика с улыбкой говорит ей:
– Дьявол Дарвин. Вот про него папа нам рассказывал.
Ночь на пляже они не поминают. Под вечер Мод помогает Джессике приготовить ужин. Они вместе идут в сад за стеной. Дождь омыл пыльную листву. Они рвут сладкую кукурузу, помидоры, горлянку, копают маниок. Разжигают жаровню, кипятят воду, приступают к стряпне. Потом раскладывают на столе вилки и ложки, расставляют чашки и тарелки. Приносят драгоценную солонку. На муке из подпола пекут лепешки. За работой чуть-чуть беседуют, в основном о нравах малышей, о разносторонней папиной мастеровитости, о том, как у него в руках отвертка казалась не больше булавки. Сестринская болтовня, вполне непринужденная, совершенно здравая. То и дело Мод идет под арку покурить, прислоняется к стене, протекают целые минуты, когда ничего не надо срочно добиваться. Едва все готово, Джессика протягивает Мод козий колокольчик. Та звонит, и, словно из постепенно остывающих складок дня, возникают дети. Толпятся, теснятся вокруг Джессики. Самые храбрые подходят к Мод. Говорят:
– Здрасте, как дела? – и улепетывают, не успевает она ответить.
Рассаживаются за столом. Еда пахнет восхитительно – запахи пищи, о которой Мод порой грезила на яхте. Под столом шастает коати; забредают куры, и две девочки отправляются загонять их обратно в курятник, который кто-то забыл закрыть. Все ждут Тео. Поглядывают в арки, на пустой пляж, и Джессика уже хочет послать кого-нибудь в трейлер, но тут он появляется – Тео или же Тео в образе, вышагивает по пляжу мимо дома, мимо арок, мимо стола, затем разворачивается и идет в дом. Это игра, театральный этюд. Тео в костюме, в темном костюме – вообще-то черном. Черный костюм с белой сорочкой (бурые ноги босы). В отличие от всего, что Тео носил на памяти Мод, костюм сидит на нем идеально. Черный костюм. Смокинг с атласными лацканами. Тео останавливается во главе стола. Не садится. Обводит всех глазами. Дети молчат, молчит Джессика. Мод достается только взгляд мельком, словно она (сколько ему? лет четырнадцать?) еще не заслужила бремени его взора. Затем Тео лезет в правый карман пиджака, полной горстью достает и подбрасывает над столом красные лепестки, и красные лепестки падают, мерцая, и один жирной каплей крови убитого, что лежит этажом выше, приземляется Мод на тыл запястья.
Наутро она ждет на пляже, пока Тео выволочет жангаду в прибой, забредает в воду и взбирается на борт вместе с ним. Не сразу привыкает к норову лодки; затем они с Тео сидят рядышком, подтянув коленки к груди (мальчик переоделся в свое), а церковь, дом с арками, фигурки на пляже размываются до неузнаваемости и проваливаются в складки пейзажа. Мальчик с Мод не разговаривает – два-три слова, и все. Он прихватил с собой рыбацкое снаряжение – может, позже порыбачит. И две стальные канистры из подпола – они застояло, но неотвязно пованивают соляркой.
Пути до «Киносуры» – меньше двух часов. Марш-бросок Мод – по рыжей дороге и через лес – с высоты птичьего полета смахивал, должно быть, на запутавшуюся ниточку, а вовсе не на прямую, почти прямую, которую она воображала. Яхту слегка снесло, она проволокла якорь ярдов на восемьдесят по заливу, но на вид – издалека, во всяком случае, – ничуть не изменилась: судно, нагруженное своей историей, как будто подстреленное судно, в котором, однако, по-прежнему узнается лодка, что приманила Мод в тот день на верфи с Камиллой.
Две крупные белые птицы сидят на крыше надстройки и взлетают, лишь когда пристает жангада. Мод залезает на палубу, принимает швартов жангады и крепит к утке. Мальчик ловко вспрыгивает следом.
Внизу воды по банки. Значит ли это, что лодка, говоря строго, утонула?
Мод спускается в кают-компанию, плещется там. Крутит ручку радио – еще одна окаменевшая жизнь. Выуживает из воды дневник капитана Слокама, кладет на штурманский столик. Слышит, как мальчик роется в рундуках кокпита.
В «гробу» до сих пор валяется спальник. Мод вытаскивает его и вешает на сходной трап; может пригодиться. Находит кое-что из одежды, кладет туда же; находит соломенную панаму – та плавает по кают-компании последней репликой утопшего денди. В гальюне затянутый шнурком мешок из ПВХ, внутри два флакона антибиотиков широкого спектра действия и крем-антибиотик, а также сотня американских долларов, скатанных в трубочку и туго замотанных в пленку, – Мод про них напрочь забыла. Она ищет зарядку от мобильника, но зарядки нигде нет. Ни следа чемодана в кокпите, ни следа содержимого чемодана. Про чемодан она не спрашивает. Это трофей мальчика – награда за то, что отыскал яхту.
