Вернувшись с похорон, мы устроили небольшой обед. Люсиль практически сразу поднялась наверх и легла на кровать в комнате Тома.
Внезапно я заметила ее отсутствие, я побежала за ней, увидела ее распростертой на постели – бледную, почти прозрачную. Я сердилась на то, что Люсиль не хотела разделить трапезу с нами и – в какой-то степени – отдать последнюю дань Лиане. Мы обменялись парой слов, затем я раздраженно хлопнула дверью и ушла.
Долгие месяцы меня потом мучила совесть.
Я не заметила маминой боли, ее отчаяния, я просто хлопнула дверью, как бесчувственная стерва.
Внизу в теплой дружеской семейной обстановке я наслаждалась воспоминаниями, просмотром старых фотографий, пила вино, ела киш и другие закуски, смеялась, шутила, вздыхала.
Потом меня долго преследовала лишь одна мысль: я находилась не там, где во мне нуждались.
Вернувшись в Париж, Люсиль сломала ногу, просто так, на ровном месте, на тротуаре. Из этого мама сделала вывод, что тело ее деформируется, деградирует и скоро совсем перестанет служить.
Я несколько раз приезжала к маме, ухаживала за ней, покупала ортопедическую обувь.
Манон тоже навещала маму, ходила в магазин, готовила еду, хотя Люсиль не желала есть ничего, кроме пирожных, тортов и конфет. Манон предложила маме несколько недель погостить у нее, Люсиль отказалась.
Я постоянно выступала со своей новой книгой, к тому же истекали последние недели моей работы в офисе (меня уволили за то, что я не желала следовать стратегиям предприятия), я разбирала свой стол, ящики, передавала коллегам документы.
В январе я – с чувством тревоги и облегчения одновременно – ушла с работы.
В середине января Люсиль пригласила нас с Манон и детьми в гости. Кажется, на среду. Мы привыкли отмечать Рождество дважды: сами по себе в своих «гнездах» и с Лианой, хотя от традиционных семейных торжеств, какие устраивались в Пьермонте, я отказалась. Люсиль пригласила также Сандру, мою подругу детства из Йера, с семьей. Мы обменялись подарками, дети очень порадовались празднику, мы прекрасно провели время, и лишь гораздо позднее я поняла, что мы попали на прощальный вечер – Люсиль покидала нас.
Время от времени Люсиль казалась мне слишком возбужденной, я беспокоилась о том, правильно ли она принимает лекарства, не случится ли снова какой-нибудь приступ.
Манон по-прежнему хотела, чтобы мама пожила несколько недель у нее.
Люсиль сказала, что подумает.
В следующее воскресенье Люсиль предложила мне пойти с ней на блошиный рынок Мен-Уэн. Вроде бы ходить Люсиль стало легче, и так как она знала о моих поисках старых эмалированных рекламных табличек для друга, решила воспользоваться случаем, чтобы мне подсобить. Но я неважно себя чувствовала и устала, поэтому отказалась.
В пятницу двадцать пятого января 2008 года Люсиль позвонила мне, когда я собиралась выходить из дому. Я прислонилась к краю раковины на кухне у окна, и мы поболтали о том о сем. Люсиль чувствовала себя лучше и собиралась на уик-энд к подруге Мари, вернуться обещала в воскресенье вечером. Я обрадовалась, что мама не теряет времени даром, развлекает себя, отдыхает. Она говорила веселым бодрым голосом, легким, как никогда, и звонким. Я не придала звонку никакого значения. Правда, Люсиль повесила трубку практически посреди фразы, но она всегда так делала, а я всегда считала такую манеру показателем внутреннего хаоса. Люсиль никогда не выстраивала свою речь логически, поэтому, когда она обрывала разговор, я думала – значит, она уже все сказала.
В пятницу утром я разговаривала с мамой в последний раз, и она это знала.
На выходных я не думала о Люсиль, я толком не помню, чем занималась, те дни стерлись из моей памяти, вылетели из головы, как непокорные птицы из клетки. В понедельник я не позвонила маме, я работала над романом, который переписывала за кое-кого другого.
Во вторник я позвонила Люсиль около двух часов и оставила сообщение на автоответчике. Вечером, перед ужином, я перезвонила, мама по-прежнему не брала трубку, я попробовала пробиться на мобильник – ноль результата. Я позвонила Манон, так как Люсиль иногда ночевала у нее, когда присматривала за внучками. Но на этот раз – нет. Манон тоже не слышала Люсиль с пятницы. Обычно мама ставила нас в известность о своих перемещениях, делах и планах – чтобы мы не волновались. Таким образом, она рисовала на мысленной карте свой маршрут. Вечером я звонила Люсиль несколько раз и воображала причины, по которым она не снимает трубку. На следующий день Манон позвонила мне в половине седьмого утра – она не спала всю ночь, каждый час звонила маме на стационарный телефон и на мобильник, так и не добилась ответа и теперь собралась ее навестить.
В среду утром я приняла душ, оделась, оставила сына перед телевизором, сказала ему, что бабушка Люсиль не отвечает на звонки, поэтому надо съездить и проверить – все ли в порядке. Поскольку во время маминого отсутствия цветы поливала я, ключ от квартиры у меня был.
Пустынное метро в ранний утренний час натолкнуло меня на совершенно глупую мысль: мама не отвечает по телефону, и я совсем одна. Я думала, Люсиль слетела с катушек, думала, найду ее в том же состоянии, как моя сестра несколько лет назад – возбужденной, безумной, агрессивной, – придется уговаривать ее лечь в больницу, придется вызвать «Скорую помощь». Я вдруг поняла, что наш с Манон возраст не сыграл никакой роли относительно закидонов Люсиль. Мы страдали и не знали, что делать, чувствовали себя беспомощными тогда и чувствуем себя чуть ли не хуже – сейчас. Мы родились от этой странной, непостижимой женщины, и мы навсегда останемся ее наказанием и ее искуплением.
Прежде чем отправиться в квартиру Люсиль, я оставила ей последнее сообщение на автоответчике – мол, ладно, мама, хватит, мы с Манон достаточно попортили себе нервы, мы едем к тебе.
Выйдя из метро, я пошла по улице Сант де Доре – это абсолютно прямая улица, которая ведет все выше и выше – к маминому дому. Я пересекла площадь, воздух был влажным, небо – серым.
Я позвонила, подождала минуту, затем отперла дверь ключом. Я сразу увидела ее – она лежала на кровати. Дверь в спальню открыта, Люсиль – ко мне спиной. Я позвала: «Мама, мама», – несколько секунд ждала ответа, стоя в тишине, затем ринулась вперед по коридору, я подумала – она спит, я собрала силы в кулак, я вошла в спальню. Занавески задернуты, включено радио – признак жизни, мама часто ложилась спать, не выключая телевизор или радио, я подошла к кровати, села на корточки, потрясла маму за плечо, сначала легонько, затем сильнее, я никак не могла остановиться, я все повторяла – мама, мама, мама…
Реальность не могла достичь моего сознания, это было невозможно, неприемлемо, слишком больно. Я говорила – нет. Нет. Этого не может быть!
Люсиль лежала на боку, скрестив руки на груди, я попыталась ее повернуть, но тело одеревенело, я хотела выключить новости на Франс Интер, но мои пальцы шарили в пустоте, не находя нужной кнопки. Меня охватила дикая паника, я подошла к закрытому окну, раздвинула занавески, сняла куртку и шарф, положила их на стул, поставила сумку на пол у стола. Время вдруг остановилось, время давало мне шанс осознать, что происходит, я не осознавала, время медлило, давало еще один шанс. Однако ничто не сдвинулось с места, не шелохнулось, я подошла к маме, встала на колени у кровати, наклонилась. Ее руки выглядели голубыми, словно вымазанными в краске, а фаланги – темно-синими. Громким голосом я произнесла: что ты наделала, что ты наделала, ты выкрасила себе руки?!
Я не верила самой себе, не верила своим словам и своим глазам. Я не могла поверить, я ни на секунду не могла допустить, предположить эту реальность. Я переживала то, что не могла пережить, поэтому я отрицала переживание, смерть, мрак, боль, тьму.
Мамино голубоватое лицо опухло, бледные щеки напоминали сыр с плесенью, надолго забытый в холодильнике.
Одним рывком я встала и побежала прочь по коридору. Я кричала так, что мое горло разрывалось. Я кричала – бессильная, сломленная, опустошенная, – я кричала, я кричала, я кричала.
