— Мир пятьсот лет развивался вовне, — сказал я. — И до этого ещё тысячи лет. Ты хочешь загнать его внутрь. Ты и тогда к этому стремилась. Хотела изменить мир. Проникнуть в сны взрослых. Изменить какие-то события — вроде Карибского кризиса. Мы оказались в том месте, где были прежде. Где мы были тогда. Мы стоим на границе. Это какое-то испытание.
На мгновение мне показалось, что она где-то далеко.
— Сейчас это реальность, — воскликнула она. — Тогда это были детские фантазии.
Она обняла меня и прижалась ко мне.
— Это — настоящее, — сказала она. — Мы с тобой настоящие.
Я осторожно отстранился.
— Документы, — сказал я. — Бумаги, подтверждающие, что весь работающий в клинике персонал проверен. Ты можешь показать их мне?
Она посмотрела на меня разочарованно, с досадой, недоверчиво, пристально, непонимающе.
Потом повернулась и пошла к двери. Я пошёл за ней. Через всё здание, по лестницам, по длинным коридорам, где всё ещё витал дух оптимизма и надежд на будущее, распространившийся по всему институту после утреннего заседания.
Мы вошли в её кабинет.
Она открыла шкаф с дверцами-жалюзи. Очень на неё похоже. Никаких тебе встроенных в стену сейфов. Она хранила бумаги в деревянном шкафу, Простом и добротном, как и все предметы, которыми она себя окружала.
Она достала стопку папок с бумагами. Листы были зелёного цвета.
Она заметила мой вопросительный взгляд.
— Бумага для черновиков — сказала она, — производство её прекратилось в семидесятых. Бумага хорошая, но слишком дорогая. Я забрала некоторое количество на складе университета, там ещё кое-что оставалось.
Она торжествующе засмеялась — вот ведь какая она предусмотрительная, вот как она ценит хорошие вещи.
Документы были разложены по прозрачным папкам. Она вынула одну из них. На первой странице было отпечатано «Институт нейропсихологической визуализации».
Она открыла папку и достала файл с моим именем. Я пробежал глазами страницу. Тут было всё: все мои родственники, места работы, названия моих книг, налоговые декларации, штрафы за превышение скорости, дети, все адреса, где я когда-либо жил.
— Уборщица, — сказал я. — Женщина, с поломоечной машиной в коридоре.
Она прищурилась.
— Компания досталась нам, так сказать, по наследству, — сказала она, — Клининговая компания, мы не особенно выбирали. Они занимаются уборкой в университете уже лет двадцать.
— Открой папку, — попросил я.
Она открыла. Достала файл.
— Её зовут Лилиан, — сказала она. — Я хорошо её знаю. У нас прекрасные отношения. Ты видел её сегодня.
Она вытащила зелёный листок. Текст был отпечатан на пишущей машинке, очень плотно.
— Дальше, — попросил я.
Она приподняла листок.
Под ним обнаружился ещё один. Она медленно прочитала вслух.
— Лилиан, — произнесла она.
И остановилась.
— Лилиан Йонна.
Она подняла на меня взгляд. Я показал пальцем на одно слово ниже. Она посмотрела на листок.
В нижней части было написано «Согласовано».
И стояла подпись «Лиза Скэрсгор».
Написано было без ошибок. Всё было совершенно правильно.
Но написано это было почерком семилетнего ребёнка. Карандашом. Тридцать лет назад.
— Ты позаботилась об этом, — продолжал я. — Тридцать лет назад, в короткое временное окно, когда открылся настоящий мир, ты позаботилась о том, чтобы мы снова смогли с ней встретиться. Оставила условный знак в отстоящем от нас на тридцать лет будущем. Чтобы мы снова встретились.
Я положил перед ней на стол ежедневник Симона. Это был самый обычный ежедневник «Mayland», формата А5, на спирали.
Я открыл его на той странице, где он написал мне прощальное письмо. Она медленно прочитала его вслух:
— «Дорогой мой Питер, я больше не могу жить. Не вижу никакой возможности».
Она заплакала, почти беззвучно.
— Просмотри письмо, — сказал я. — Внимательно.
Она не понимала меня.
— Посмотри на дату в ежедневнике, — подсказал я.
Я показал ей дату на листке, который он выбрал.
— Это было полгода назад, — пояснил я. — Это день, когда он впервые попытался покончить с собой. Он написал мне прощальное письмо на листке с датой его первой попытки самоубийства.
Она всё ещё не понимала меня.
Я ткнул пальцем в верхнюю часть листка. Над письмом было два слова. И телефонный номер.
Это был номер моего мобильного телефона. Рядом было написано: «Лучший друг».
Никаких неточностей не было. И номер был правильный. Он был написан карандашом.
Но не рукой Симона. И вообще не взрослым человеком. Буквы прыгали вверх-вниз.
Это был почерк ребёнка, которому тридцать с небольшим лет назад было семь лет.
Это написал я. Тот, каким я был тогда.
Тридцать лет назад семилетний мальчик написал номер телефона, который появится только тридцать лет спустя. В ежедневнике, который отпечатают через тридцать лет. Чтобы было ясно, кому следует звонить при попытке самоубийства, которая произойдёт в будущем.
— Это ты оставил условный знак, — сказала она. — Чтобы тебя вызвали. В случае попытки самоубийства. Чтобы ты мог попытаться спасти его.
— Ничего не получилось, — сказал я.
*
Мы вернулись в клинику.
Посередине зала стояли два стула.
Мы принесли ещё по одному стулу и, понимая друг друга без слов, расставили их так, чтобы они были обращены к общему центру.
Так мы сидели когда-то в бочке, тридцать с небольшим лет назад. Мы с ней, Симоном и фрёкен Йонной.
Лиза не включила приборы. Мы не надели шлемы. Ставни, жалюзи, закрывающиеся стены не сдвинулись с места.
Мы просто сидели друг против друга, дневной свет и солнечные блики свободно проникали внутрь, наполняя всё помещение.
Фрёкен Йонна вошла в комнату, подошла к нам и села рядом.
Я увидел, что левая кисть у неё покалечена — мизинец и безымянный палец загибались назад.
Она заметила мой взгляд и улыбнулась.
— Срослось неправильно, — объяснила она. — С тех пор врачи научились лучше с этим справляться.
— Но вы не стали исправлять?
— Нет, — ответила она. — Я оставила так. Как… напоминание.
Ей было около пятидесяти. Волосы были седыми, коротко стриженными, она не красила их. А кожа — всё такой же гладкой, но теперь она как-то туже обтягивала череп.
В ней угадывались многие из её возрастов. Маленькая девочка, девушка, с которой мы познакомились в детском саду, двадцатипятилетняя женщина, тридцатипятилетняя. Один возраст сменял другой, они проступали в ней, то и дело меняя её облик.
Нам больше не нужны были приборы. Мы уже почти поняли, как надо встречать друг друга. Как надо встречать другого человека.
— Мы проложили какой-то путь? — спросила Лиза. — Нам удалось это тогда, в бочке? Мы действительно оставляли условные знаки? Подобно тому как научились забирать предметы из сна, мы зашли в будущее и оставили след? Чтобы вот эта встреча и всё это могло осуществиться? Так?
— Ты хочешь понять, — перебил я её. — Ты хочешь понять, чтобы управлять действительностью. Так мы никогда ничего не поймём.
Она не слышала меня.
— Мы забыли, — продолжала она уже громче, — мы оба забыли своё детство. Потому что заглянули в открытое пространство. С этим невозможно жить. Ребёнок не может с этим жить. И мы всё позабыли. Не поэтому ли дети не могут отчётливо вспомнить своё детство? Потому что в какой-то момент для всех открывается настоящий мир. А это очень тяжело выносить. И мы уклоняемся от него. В этом дело?
Её гнев был направлен на меня — это был какой-то животный гнев. Пару мгновений спустя, поняв, что сказала, она откинула голову назад и засмеялась.
Этот смех означал, что ей ничего не дано понять. Что нам всем ничего не дано понять.
Три наши сознания проникли друг в друга.
Мы находились в большом светлом здании, здании личности, здании личностей.
Здесь, в этот момент, нас ещё могли бы остановить.
