Это напоминало ей праздник на родине.
Праздник урожая пользовался также и печальной известностью. Возможности наесться досыта, напиться, потанцевать и посмеяться предоставлялись сельскому люду редко. То, что крестьяне находили удовольствие в распутном празднестве, было известно Имме, потому что у многих женщин к концу зимы вырастали животы, а к началу лета в селах рождалось множество детей.
Тут были рады каждому – этого требовал обычай. Если урожай был скудным, то крестьяне праздновали окончание его сбора в семейном кругу. Если год выдавался неурожайным, то праздник отменялся. Однако если урожай обещал быть богатым, женщины уже посреди лета начинали украшать стойла, сараи, а мужчины с утра до ночи вырезали из дерева тарелки и ложки, сбивали скамейки и сочиняли непристойные застольные песни. Тот, кто воткнул флажок у дороги, ведущей к своему дому, должен был наливать гостям до тех пор, пока они не падали замертво под стол. И зачастую даже под столом они продолжали пить.
Чужестранцы были редкими гостями в сельской местности на юге империи франков. Крестьяне отмечали праздники чаще всего со своими близкими и совершали многодневные пешие переходы, чтобы заглянуть друг к другу в гости. Того, кто приходил, принимали как брата и угощали как короля.
На это и надеялись трое изможденных людей, ехавших на запряженной волами повозке по дороге, украшенной флажками. Деревья в свете осеннего солнца отбрасывали на землю длинные тени. На какой-то момент Имма испугалась, что угольщик заманил их в западню и они едут навстречу своей смерти, которая может поджидать их за ближайшим деревом. Однако все, что встретилось им на пути, – только стая ворон на туше дикой свиньи, слетевшихся на собственный праздник урожая.
Усадьба, где праздновали крестьяне, находилась на раскорчеванном участке среди бесконечных лесов. Три тагверка пахотной земли были отвоеваны у природы, а в центре этого островка возвышалась крестьянская усадьба. Уже издали Имма увидела огромный красивый крестьянский дом на сваях в старинном стиле, соединяющий под одной крышей жилье и хозяйственные постройки.
Перед домом был сооружен варочный чан – выкопанная и обложенная камнями и шкурами выемка диаметром восемь футов, в которой варилось мясо. Также в разных местах усадьбы были расположены четыре постройки-землянки. Имма знала, что там, внизу, в прохладе погребов, хранились еда и напитки.
Лишь отдельно стоявший дуб не вписывался в эту идиллию.
Старое дерево, вросшее конями глубоко в землю, направило в небо изогнутые, словно когти хищного зверя, ветки. Дерево было мертвым, его кора словно окаменела. Имма была уверена, что видит перед собой одно из тех деревьев, о которых она так часто слышала, – дуб для тайных судилищ. На его ветвях вешали осужденных на смерть и оставляли в петле до тех пор, пока пожиратели падали не приканчивали их, делая излишним захоронение в земле. Теперь это дерево призраков было пустым, однако Имма почувствовала его жуткую ауру.
Мальчик выскочил им навстречу, схватил волов за ярмо, потащил на лужайку, где попросил гостей встать с телеги, и исчез. Какой-то мужчина с раскрасневшимся лицом, пошатываясь, подошел к ним. Он вежливо помог женщинам слезть с повозки – Имма почувствовала, как ей не хватало такого обращения, – и приветствовал их сердечными объятиями. Спросил их только, как их зовут и нужен ли им ночлег. Он рассказал, что его самого зовут Ляйдрад и он крестьянин и хозяин этого двора. Затем он налил им какого-то крепкого напитка и со смехом пустил по кругу сосуд, который нужно было испить до дна, так как его форма позволяла ему стоять только опрокинутым.
Озадаченная таким гостеприимством, Имма не смогла отказаться от крепкого шнапса и осторожно пригубила напиток. Тепло разлилось у нее в животе, в голове был туман. Она с улыбкой наблюдала за тем, как Аделинда сделала то же самое.
Бернвин не был таким привередливым и сразу же попросил налить еще кружку, провозглашая:
– И встретится вам человек, несущий кружку с напитком, который делает человека блаженным.
Это понравилось крестьянину. Сначала он глазел на полуголого Бернвина настороженно, но затем крепко обнял его, вручил целую кружку напитка и провел его и женщин во двор.
Праздник урожая был в самом разгаре. На земле, устланной досками, танцевала группа молодых парней и девушек под дикую музыку рожка и лютни. Несколько старух с льняными платками на головах длинными шестами помешивали еду в варочном чане, который издали бросился в глаза Имме. Пар, шедший от варева, обещал насыщение и радость желудку. Везде на траве сидели или лежали люди, наслаждавшиеся пряным вином и овсяным пивом в этот теплый вечер под лучами заходящего солнца.
У Бернвина от радости даже слюнки потекли:
– А где помещение, в котором мы вместе с моими апостолами можем вкусить пасхального агнца?
Ляйдрад рассмеялся и провел их в большой дом.
Внутри дома глаза Иммы должны были сначала привыкнуть к сумраку, однако вскоре она рассмотрела, что в помещении было пусто, чтобы освободить место для, наверное, самого длинного праздничного стола, который она когда-либо видела. Вдоль стен стояли скамейки, каждая длиной около девяноста футов. Посредине между рядами скамеек была вырыта канава такой же длины, в которой тлело несколько бочек древесных углей, наполнявших помещение дымом, теплом и красноватым светом. На скамейках тесно сидели гости – по оценке Иммы, их было более двухсот, – которые пекли над углями пшеничные лепешки, пили и горланили песни.
Ляйдраду каким-то образом удалось в тесноте найти места на одной из скамеек. Имма, Аделинда и Бернвин уселись и тут же, словно по мановению волшебной палочки, у них в руках оказались наполненные до краев кружки с напитками. А затем крестьянин извинился и удалился, чтобы встречать новых гостей.
Блюдо с жареным салом и хлебом было пущено по кругу. Имма безуспешно пыталась заставить Аделинду прочитать застольную молитву, однако где-то в душе была благодарна ей за то, что они смогли сразу же, без долгих предисловий, посвятить себя еде. Даже Бернвин проглотил перевранную цитату из Евангелия вместе с большим куском мяса.
На закате поварихи призвали всех к большой яме для приготовления пищи.
То было время мяса. Все ринулись к яме и, довольно смеясь, вернулись с большими порциями мяса в руках. В качестве тарелок для горячего мяса использовали ломти хлеба, которые пропитывались мясным соком и, таким образом, одновременно становились вкусным гарниром. Темнело, и общество все больше напивалось. Уже несколько мужчин упали спиной вниз со скамеек, в соседнем стойле что-то предательски шуршало в соломе, а разгоревшаяся драка привлекла всеобщее внимание и вызвала подбадривающие крики.
Когда Ляйдрад с какой-то пышнотелой рыжей женщиной взобрался на скамейки, чтобы завести песню об ужасных злодействах угольщика, Имма решила, что настало время для тихой молитвы. Бог привел ее сюда. Она чувствовала глубокую благодарность. На какой-то момент она подумала, что надо бы призвать Аделинду к благоразумию, однако одного взгляда в блестящие глаза послушницы ей хватило, чтобы понять, что девушка в этот вечер погрузилась в мирскую жизнь.
Она вышла на улицу одна. Луна уже взошла, когда она нашла тихое место в стороне от всеобщего веселья. Гости все еще прибывали, и шум был слышен на лежащих вокруг скошенных полях. Имма с содроганием проскользнула мимо мрачного силуэта дуба для тайных судилищ и тихонько пошла через поле в лес. Там, в тишине, она опустилась на колени.
Как давно она уже не молилась с таким глубоким погружением в себя?
Юбка, которую она сшила из штанов извозчика, обтягивала ее ноги, но это ее не волновало. Ей очень хотелось бы восхвалять Господа в свежевыстиранной рясе, однако сейчас она сложила руки, опустила голову и затаила дыхание.
– Отче наш небесный, – прошептала она, однако мысли путались и были не слишком богоугодными. Как она могла ожидать, что имеет право говорить с Богом, когда ее душа отягощена грехом? Ей все еще не удалось никому поведать о своих провинностях. А вместо этого она день ото дня взваливала на себя все больше прегрешений. Разве она не смеялась над Христом, взяв себе в попутчики Бернвина? Разве не она всего лишь несколько часов назад выпила алкоголь и ощутила наслаждение? Хорошо еще, что после этого она не стала вести себя непристойно!
