Перед уходом Иосиф шепнул ему на ухо:
– Выглядишь так, будто сердце твое встало на место.
Баица моментально ответил:
– Сердце – да, но душа – еще нет.
Глава Э
Нам с Памуком повезло, что во время посещения бывшего дома, а ныне музея Иво Андрича в Белграде нас принимала Таня К., моя приятельница со времен учебы. Будучи сотрудницей учреждения по имени Музей города, она превосходно знала прошлое (скажем, жизнь и деятельность деспота Стефана Лазаревича, а также его белградскую библиотеку на грани XIII и XIV веков), но могла и о нашем лауреате Нобелевской премии рассказать что-нибудь интересное, обратив внимание на важные детали. Несмотря на ее шарм, а может, благодаря именно ему Памук проявил большую заинтересованность: внимательно слушая ее, он фотографировал самые разные предметы и документы в витринах и на стенах. Эта увлеченность жизнью его любимого писателя (а почему бы и нет, если такой талант из Сербии / Югославии так мастерски писал и о его культуре!) натолкнула меня на мысль продемонстрировать в конце экскурсии саму Нобелевскую медаль, которую Андрич получил в 1961 году. Я сопроводил показ словами, после которых, учитывая время, когда это случилось (май 2006 года), громко расхохотался:
– Теперь я должен признаться, почему привел тебя именно сюда.
И выдержал драматическую паузу. Он же растерянно ожидал продолжения.
– Потому что тебе представилась единственная в жизни возможность увидеть, как выглядит медаль Нобелевской премии в области литературы.
Шутка удалась, следующая премия досталась именно Памуку. Уже через несколько месяцев он держал в руках такую же медаль.
В промежутке между этими двумя медалями мы гуляли по Белграду, заходили в книжные магазины, топтали Калемегданскую крепость, с ее террасы в обществе твердой, утонченной, строгой и остроумной Виды Огненович, президента Сербского ПЕН-центра, любовались устьем, Земуном и воеводинской равниной, точно так, как это делали Баица / Мехмед и Иосиф / Синан. То и дело мы вспоминали их.
Это была именно та топографическая точка, на которой я вспомнил описание места, на котором мы находились. Автором описания был Константин Философ. А текстом – его знаменитое «Житие деспота Стефана Лазаревича», восстановившего город и перенесшего в него столицу. Белград, окруженный с трех сторон водой, напоминал ему господствующее положение Царьграда над Золотым Рогом и Босфором.
Дав волю фантазии, но придерживаясь существенных фактов, мы восстанавливали недоказанные ситуации прошлых времен.
Памук говорил о недостаточно известном падишахе империи Великих Моголов второй половины XVI века Джалалуддине Акбаре, младшем современнике моих героев, турке по происхождению. Его народ в 1526 году завоевал Индию (практически одновременно с падением Каира и Белграда) и провозгласил Дели монгольской столицей. После зверств, которыми наверняка изобиловала и та война, наступило время мира и процветания. Захватив престол, молодой Акбар сумел осуществить свою мечту: объединил христиан, буддистов и мусульман.
Почему Памук заговорил о нем? Потому что был уверен: Мехмед Соколлу и Джалалуддин Акбар должны были знать друг друга. Возможно, они встречались во время одного из военных походов Сулеймана в Персию, когда Мехмед Высокий со своими войсками преследовал неприятеля, так сказать, по следам Александра Македонского. Ему казалось, что оба они были бойцами, которые вступали в бой ради объединения, а не разделения, как люди, убежденные в том, что разные народы могут ужиться в одном человеке. Точно так же как и один и тот же народ во многих разных людях.
– Акбар в год смерти Мехмеда, или, как ты бы сказал – смерти Баицы, в 1579 году объявил воззвание, содержащее весьма толерантный взгляд на ислам – Божественную веру, – под нетолерантным названием «Декрет о непогрешимости»! И это действительно кажется безумным слиянием воедино утонченного мыслителя и тупого солдафона! Однако создается впечатление, будто он до объявления декрета не раз беседовал с Мехмед-пашой. Хорошо, не стану утверждать, что они писали его вместе. Но считаю, что они разговаривали о религиозных свободах и о праве на самоопределение.
У меня был свой пример.
– Город и порт Цезарея, южнее Хайфы в нынешнем Израиле, в конце I века до н. э. основал Ирод Великий. Римская империя провозгласила его центром римской провинции Иудеи. Сражаясь и убивая, Ирод в 37 году до н. э. захватил Иерусалим и стал королем Иудеи. После чего, неизвестно по какой причине, убил жену и двоих своих сыновей. И продолжил жить: восстановил иерусалимский храм, построил театр, амфитеатр, крепость, а также новые города. Он стал известным благодаря необыкновенно противоречивым поступкам: от исключительно важного в архитектурном отношении созидания цезарейского порта до насильственной эллинизации евреев; от избиения младенцев в Вифлееме (в связи с рождением Христа) до успешного объединения римлян, евреев, греков и арабов!
– Конечно, пятнадцать веков разницы с эпохой Баицы сделали невозможной их встречу, но это не значит, что о нем не мог хоть что-то прочитать великий муфтий Эбусууд эль-Ахмади, когда размышлял о том, стоит ли помогать своему другу Мехмеду спасать сербскую патриархию от уничтожения, – продолжил Памук.
– Не только мог, но наверняка читал. Все знания опираются на знания предыдущие. Вот тебе еще одно доказательство преемственности знаний в те времена. Первый создатель римских терм в 33 году до н. э., Агриппа, воздвиг их в Риме и во всех больших городах империи. И все другие бани, от Карфагена до османских хамамов, возникли по их примеру! Но, конечно же, не он их придумал, а перенял у древних эллинов. А те?
– Учитывая такие огромные расстояния во времени между настолько важными событиями, – философствовал я, – мне все больше кажется, что у всех этих людей одна половинка сердца была ледяной, а вторая – медовой. И в этой второй крылась их величайшая тайна. И вот, когда я смотрю на всех этих османских пашей, аг и визирей, которые правили здесь, на этом устье, и оставили после себя так много строений (правда, почти все они разрушены), я угадываю причины таких поступков. Они не просто желали оставить следы своего правления, отказывались от богатства, которое, если оно не было использовано в благотворительных целях, после их смерти все равно отняли бы и передали в сарай султану. Они поступали так не из распущенности и не из незнания.
– Хорошо, но тогда почему? По велению другой половинки сердца? – пошутил Памук, дав при этом точный ответ.
– Да, именно так. По велению той, что оттаяла. Значит, по причине любви, запертой за семью замками, потому что они боялись любить явно и открыто, показать другим, что могло их ранить. И все те, о ком мы сейчас говорим, просто любили этот город и, считая себя обязанными ему, возвращали долги своим наследием.
– Интересное предположение. Белград как банк. Хм, ладно. Я и так думаю, что после солнца и колеса банк, похоже, третья выдумка по значимости, естественно, для того, кому он принадлежит.
– Да. Такую триаду какой-нибудь христианский яппи наверняка бы превратил в новую Святую Троицу. Пожалуй, с банком все понятно, но зачем тогда две других трети – об этом он точно бы задумался. – Я напустил на себя важность. – Ну, солнце необходимо для поддержания экологии, а колесо, каким бы примитивным ни казалось это изобретение, олицетворяло бы для него технологию.
Но потом я вернулся к теме разговора:
– В некоторой степени я могу понять всех этих имперских эффенди, которые были сербами по крови. У них должно было быть некое особое чувство связи со страной, языком, отечеством, родней… Но и это чувство не было решающим. Возьмем, к примеру, семью Яхъяпашичей! Самые известные из них были ярко выраженными воинами: храбрые, решительные, готовые побеждать любой ценой. Они были непоколебимы в новой вере и относились к ней с уважением. Они отреклись от христианства и никогда, ни одной секунды не сомневались в новой вере. Ни отец, ни один из троих сыновей. Бали-бег был первым османским «губернатором» Белграда сразу после его падения в 1521 году. Султан Сулейман назначил его на эту должность, не опасаясь «конвертации» в прежнюю веру, потому что Яхъяпашичи были мусульманами больше, чем самые рьяные исламисты. Но опять-таки не случайно он отправлял их в края, откуда они были родом! Гази Мехмед-паша дважды был смедеревским санджак-бегом (1527–1533 и 1536–1541 гг.), в 1543 году стал беглербегом Буды, а год спустя возглавил Вишеград. Он оставил по себе в Белграде столько зданий, что и не сосчитать (как бы в восторге преувеличения сказал поэт из народа), а почему? Да ты и сам знаешь, потому что в хамаме его тезки в Вишеградской бане телесно очистился от того, чем другие пытались тебя замарать. Я тогда тоже очистил свою душу. Такое богоугодное дело, как хамам, оставляют другим только из любви!
