— Почему ты мне не хочешь сказать?
— Я расскажу тебе все, что знаю, Марта. Но ответ тут один: их распознаешь слишком поздно, если судить по моей жизни. А моих ошибок ты не повторишь, потому что каждый совершает свои ошибки, такое уж правило.
Марта тщательно рассмотрела лицо матери.
— От твоего совета толку немного, — заявила она.
Но в конечном итоге совет принес свои плоды. Она росла, ее характер строился, и вот, когда она перестала зарываться и стала все делать по-своему, и достаточно поумнела, чтобы догадываться, когда лучше прикинуться неумной, и вот, когда она открыла для себя друзей, светскую жизнь и новый вид одиночества, когда она переехала из деревни в город и начала накапливать свои будущие воспоминания, она приняла материнское правило: старшие свои ошибки совершили, твой черед совершать твои. Из этого правила вытекало логическое следствие, которое стало одним из параграфов личного кодекса Марты: когда ты старше двадцати пяти, сваливать вину на родителей запрещается. Конечно, за исключением случаев, когда родители сделали с тобой что-нибудь ужасное — изнасиловали, убили, отобрали все деньги и продали в публичный дом, — но если у тебя нормальная биография и нормальный жизненный путь, если ты наделен средним умением жить и средними умственными способностями (коли они у тебя выше среднего, так вообще…), родителей ни в чем винить нельзя. Конечно, иногда все равно срываешься — больно уж велик соблазн. Если б только они купили мне ролики, как обещали, если б только они не запрещали мне встречаться с Дэвидом, если б только они были другими, поласковее, побогаче, поумнее, попроще. Если б только меня чаще гладили по голове; если б только меня почаще пороли. Если б только меня больше хвалили; если б только меня хвалили исключительно за дело… Нет уж, к черту эти пустые рассуждения. Конечно, и Марта испытывала подобные чувства, как же, бывало: иногда ее так и подмывало поцацкаться с обидами, но она тут же одергивала себя. Ты — сама себе голова, детка. Травмы — обычная составляющая детства. Сваливать вину на других давно уже запрещено. Запрещено.
Но была одна рана, тоненькая, но неискоренимо-болезненная заноза, от которой она так и не нашла средства. Она окончила университет и приехала в Лондон. Она сидела в офисе, делая вид, что страшно довольна своей работой; сердце у нее немножко ныло — ничего серьезного, так, один мужик, привычная буря в стакане воды; у нее были месячные. Все это она запомнила. Зазвонил телефон.
— Марта? Это Фил.
— Кто? — В ее голове возник образ одного противного живчика в красных подтяжках.
— Фил. Филип. Твой отец.
Она не знала, что и сказать. Спустя какое-то время, словно своим молчанием она ставила его статус под сомнение, он подтвердил еще раз:
— Папа.
Он спрашивал, нельзя ли им встретиться. Может быть, как-нибудь за ленчем? Он знает одно местечко, которое, как ему кажется, ей понравится, и она еле удержалась от вопроса: «Тебе-то почем знать?» Он сказал, что надо много о чем поговорить, он считал, что им обоим не следует ждать слишком многого от встречи. В этом она с ним согласилась.
Она стала советоваться с друзьями. Некоторые говорили: расскажи ему, что ты в связи со всем этим чувствуешь; говори, что думаешь. Некоторые говорили: разберись, чего ему надо; почему вдруг сейчас приспичило? Некоторые говорили: не встречайся с ним. Некоторые говорили: скажи матери. Некоторые говорили: поступай, как считаешь нужным, но матери ни в коем случае не говори. Некоторые говорили: приди на свидание заранее. Некоторые говорили: пусть эта сволочь подождет.
Ресторан был старомодный, весь в дубовых панелях, с престарелыми официантами, чья усталость от жизни уже переходила в сардонический непрофессионализм. Погода стояла жаркая, но в меню имелись лишь солидные, отягощающие желудок блюда — типичная клубная английская кухня. Он убеждал ее не стесняться, заказывать все, что душе угодно; она заказала по минимуму. Он предложил взять бутылочку вика; она пила только воду. Она отвечала ему, точно заполняя анкету: да, нет, наверное; очень, нет, нет. Он сказал, что она выросла очень привлекательной женщиной. Замечание показалось ей неуместным. Не желая ни соглашаться, ни перечить, она произнесла: «Вероятно».
— Неужели ты меня не узнала? — спросил он.
— Нет, — ответила она. — Моя мать сожгла ваши фотографии.
Это была правда; он болезненно скривился (поделом, поделом, можно еще добавить!). Она посмотрела поверх тарелок на пожилого, краснолицего мужчину с редеющими волосами, который сидел напротив. Перед встречей она старательно внушала себе: ничего хорошего не ждать; и все равно он выглядел потрепаннее, чем она предполагала. Тут до нее дошло, что все это время она исходила из ложных предпосылок. Все эти пятнадцать или сколько там их бишь лет она мнила, будто люди исчезают, бросают жен и детей ради перемен к лучшему: чтобы выгадать побольше счастья, побольше секса, побольше денег, побольше всего того, чего в прошлой жизни им не хватало. Разглядывая мужчину, который именовал себя Филом, она подумала: «Ну и видуха… Останься он дома, был бы до сих пор на человека похож». Но возможно, она принимала желаемое за действительное.
Он рассказал ей некую историю. Марта не пожелала высчитывать степень ее соответствия действительности. Он влюбился. Так уж случилось. Не думай, что я пытаюсь оправдаться. Тогда он решил, что полный и окончательный разрыв всем пойдет на благо. У Марты есть единокровный брат, зовут Ричард. Неплохой парень, правда, не знает еще, куда приложить свои силы в жизни. Ну, для его возраста нормальная проблема. Стефани — это имя внезапно рухнуло на тарелку Марты, как опрокинутый неуклюжей рукой бокал, — Стеф три месяца как умерла. Рак — мерзкая болезнь. Диагноз ей поставили пять лет назад, потом наступила ремиссия. Но он вернулся. Когда он возвращается, всегда хуже. Уже не отпускает.
Все это казалось — каким? — не то чтобы неискренним, но маловажным, совершенно непригодным для заполнения четкой, уникальной, выпиленной лобзиком дыры в душе Марты. Она попросила у него Ноттингемшир.
— Прости?
— Когда вы ушли, у вас в кармане лежал Ноттингемшир.
— Да-а? Значит, я правильно расслышал…
— Я собирала паззл «Графства Англии». — Произнеся это, она почувствовала себя неловко; ей не то чтобы было стыдно, но казалось, будто она слишком уж обнажила свое сердце. — Вы обычно забирали у меня какую-нибудь деталь и прятали, а потом находили. Уходя, вы унесли Ноттингемшир с собой. Разве не помните?
Он покачал головой:
— Ты собирала паззлы? Наверно, все дети так, они их обожают. Ричард тоже. Во всяком случае, одно время. Помню, у него был один невероятно трудный, сплошь облака или что-то подобное — пока не соберешь до половины, вообще непонятно, где верх, где низ…
— Вы не помните?
Он взглянул ей в лицо.
— Действительно не помните? В самом деле?
И это она всегда вменяла ему в вину. Ей было уже за двадцать пять, и она становилась все старше и старше, все старше и старше двадцати пяти лет, все старше, старше и старше двадцати пяти лет, и она была сама себе голова; но этого проступка она так и не смогла ему простить.
2: АНГЛИЯ, АНГЛИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Питмен-Хауз» был верен архитектурным принципам своей эпохи. Он был выдержан в духе умеренной, не чуждающейся гуманизма светской власти: ясень и бук умиротворяли стекло со сталью; салатовые и кислотно-желтые вкрапления указывали на потаенную страстность; в вестибюле тускло-красный барабан укрощал мощь жестких углов. Интенции этого мирского собора были объективизированы в божественно-прекрасном атриуме: выполняя функцию пассивного, энергоемкого вентилятора, он наглядно доказывал преданность здания благу общества и окружающей среды. Гибкая организация пространства и честные трубопроводы; согласно пресс-релизу архитектурной фирмы «Слейтер, Грейсон и Уайт», здание сочетало изысканность средств с откровенностью целей. Еще одной принципиально важной чертой была гармония с природой: позади «Питмен-Хауза» простиралось искусственное торфяное болото, и, прогуливаясь по галереям (изготовленным, согласно надежным источникам, из массива древесины ценных пород), сотрудники могли, жуя свой обеденный сандвич, изучать повадки перелетных птиц херт-фордширских окраин.
