На дворе было начало июня, до Праздника оставалась неделя, и погода-притворщица строила из себя лето. Ветер утих, и медлительные шмели не столько летели, сколько плыли сквозь густой аромат свежескошенной травы. Опушенный серебром рябчик беспечно разминулся с бабочкой-бархатницей. И только неугомонная пеночка-кузнечик, шныряя в поисках насекомых, не снимала с себя ярмо трудолюбия. Со времен, когда Марта была маленькой, дикие птицы осмелели. На днях она чуть не наступила на дубоноса, который невозмутимо раскалывал вишневую косточку.
На погосте царила непринужденная разруха — ущерб, наносимый временем, приобретал тут смягченную, учтивую
форму. Опасный крен кремнеземной изгороди скрывали водопадообразные кущи мха, прозванного «дедкиной бородкой». Рядом притулились темно-пунцовый бук — две из его усталых ветвей были подперты деревянными костылями — и покойницкая с крышей в форме циркумфлекса (каковую крышу давно уже пора было чинить). Поросшие лишайником доски скамьи, на которой сидела Марта, громко жаловались даже на тяжесть ее опасливо примостившегося тела.
«Пеночка, пеночка, ты, непоседушка, не собираешься в стаи». Откуда это? Только что пришло на ум. Нет, неверно: оно вечно хранилось у нее в голове, а теперь, воспользовавшись оказией, на миг залетело в сознание. Как уже заметила Марта, ее память все чаще выдает информацию наобум. Разум все еще работает четко, подумала она, но, стоит ему прилечь отдохнуть, как на поверхность немедленно всплывает разнообразнейший мусор от всех прожитых лет. Много лет назад, в среднем возрасте, или зрелости, или… (подставьте собственный термин), ее память была прагматичным объяснительным механизмом. Детство, к примеру, вспоминалось как последовательность инцидентов, которые объясняли, почему ты стала той, кем стала. Теперь же сбоев все больше — так цепь велосипеда соскакивает со «звездочки», — а причинно-следственных рядов все меньше. Впрочем, возможно, твой мозг просто-напросто начинает обиняками указывать на истину, от которой ты всячески отбрыкиваешься: той, кем ты стала, ты стала не в результате объяснимых причин и следствий, не из-за наложения волевых актов на обстоятельства, а так, по чистому капризу природы. Всю жизнь ты била крыльями, но куда тебя занесет, решал лишь ветер.
— Мистер Харрис?
— Можете звать меня Джезом, мисси Кокрейн, как все кличут. — Кряжистый кузнец распрямился с хрустом в коленях. Он был одет в крестьянский наряд, который выдумал сам — сплошные карманы, ремни и складки в самых неожиданных местах, этакая помесь фольклорных костюмов, в каких танцуют «моррис», и мазохистского прикида.
— По-моему, тут горихвостка еще сидит на яйцах, — сказала Марта. — Вот тут, за «дедкиной бородкой». Смотрите не вспугните.
— Знамо дело, мисс Кокрейн. — Джез Харрис дернул себя за длинный, свисающий на лоб вихор, отдавая дань своему амплуа комика-деревенщины. — Говорят, горихвостки приносят удачу тем, кто их гнезд не разоряет.
— Так говорят, мистер Харрис? — переспросила Марта, состроив недоверчивую гримасу.
— В нашей деревне — говорят, мисс Кокрейн, — отрезал Харрис, намекая, что сравнительно недавний приезд Марты в здешние места не дает ей права оспаривать историю.
И двинулся дальше — косить заросли бутеня одуряющего. Марта улыбнулась сама себе. Забавно, что у нее язык не поворачивается называть его Джезом — но ведь и «Харрис» в приложении к нему такая же туфта. Джез Харрис ранее был Джеком Ошински, младшим юрисконсультом из одной американской фирмы по производству электроники. С наступлением Чрезвычайщины он теоретически должен был покинуть страну — но предпочел остаться, архаизировать свое имя и технологию: ныне он подковывал лошадей, делал кольца для бочек, точил ножи и серпы, изготавливал ключи, укладывал дерн на клумбах и гнал ядовитый самогон, в который, перед тем как разливать его по стаканам, предварительно полагалось окунуть раскаленную докрасна кочергу. Женитьба на Венди Темпль смягчила и снабдила местными обертонами его чикагский акцент; не зная устали, он упоенно изображал из себя сиволапого мужичину всякий раз, когда в деревню забредал очередной антропо-лог, журналист или лингвист, неумело закамуфлированный под туриста.
— Скажите, пожалуйста, — начинал беседу пытливый странник в подозрительно чистеньких сапогах, — вон то скопление деревьев имеет какое-то особое название?
— Название? — орал Харрис от своего горна, наморщив лоб и колотя по пунцовой подкове, аки полоумный ксилофонист. — Название? — повторял он, уставив на любопытного свои едва заметные под лохматой гривой глаза. — Энто, значит, будет Галлеевская роща, любая недорезанная собака знает. — И презрительно швырял подкову в кадку с водой, дабы пар и шипение придали его неприветливости особый драматический эффект.
— Галлеевская роща… Это, случайно, не связано… с кометой Галлея? — Законспирированный дегустатор лужицы, которую являла собой эта отставшая от прочего человечества страна, уже начинал жалеть, что не может достать блокнот или диктофон.
— Кометой? Какой еще кометой? Здеся отродясь комет не бывало. Или про Эдну Галлей не слыхали? Ну да, вестимо, нашенские о таком балакать не любят. Клопомор, а не дело, ежели вы меня спросите, чистый клопомор.
После чего с хорошо рассчитанной неохотой, а также ненавязчиво жалуясь на голод, кузнец Харрис, урожденный юрист Ошински, позволял угостить себя почечным пудингом в «Восходящем солнце» и, прихлебывая эль-со-стаутом, излагал намеками, воздерживаясь от прямых утверждений, истории о колдовстве и суевериях, о сексуальных ритуалах в лунном сиянии, мороках, из-за которых люди убивают собственную домашнюю скотину, и прочих обычаях совсем недавнего прошлого. До слуха прочих завсегдатаев паба доносились таинственно увядающие на полпути фразы: Харрис то и дело осекался, тут же переходя на мелодраматический шепот. «Оно, конечно, викарий отнекивается…» — вот что они узнавали вкупе с: «Хоть всех тут опроси, любой поклянется, будто о старой Эдне не слыхивал, но она обмывала их, когда они нарождалися, и обмывала их, когда они преставлялися, да и промеж энтих двух монментов…»
Время от времени местный учитель, мистер Маллин, пытался объяснить Джезу Харрису, что фольклор — тем более вымышленный — не должно продавать за деньги либо выменивать по бартеру. Учитель был человек тактичный и несмелый, а потому не шел дальше общих слов и апелляций к принципам. Зато прочие деревенские в выражениях не стеснялись: с их точки зрения, сказительский дар и алчность Харриса были родимым пятном его неальбионского происхождения.
Как бы то ни было, упреки Харрис выслушивал с невинным видом, после чего, поминутно подмигивая и почесывая башку, радушно делал мистера Маллина персонажем своих баек.
— Не извольте беспокоиться, господин учитель, сэр. Старина Джез насчет вас с Эдной ни-ни, роток на замок, да я вот энтой самой косой себе потроха порежу, ежели мое хлебало начнет балакать про то дело…
— Да перестаньте вы, Джез, — возражал учитель, бессознательно признавая свое поражение уже тем, что обращался к Харрису по имени. — Я просто хотел вам посоветовать, чтобы вы немного смиряли свою фантазию, когда кормите этих людей баснями. Если вам нужны местные легенды, я охотно дам вам почитать книги, у меня их множество. Это сборники фольклора. — В прежней жизни мистер Маллин торговал старинными книгами.
— Матушка Хозяюшка Дождевых Туч и все такое? Вот что я вам скажу, господин учитель, сэр, — тут Харрис строил смущенно-горделивую рожу, — я им такое тоже пытался
впаривать, только дудки. Не идеть! Джезовы байки им больше по вкусу, вот вам истинный крест. Вы с мисс Кокрейн читайте вместе свои книжки при свечке…
— О Господи, Джез, может быть, довольно?
— А небось пригожая бабенка была когда-то энта мисс Кокрейн, а? Говорят, у ней нижнюю юбку прям с веревки украли в подзатот понедельник, когда старый барсук Брок резвился под луной на Висельном Холме…
Вскоре после этой встречи мистер Маллин, серьезный и смущенный, весь розовое лицо и кожаные заплатки на локтях, постучался в дом Марты Кокрейн с черного хода и объявил, что ровным счетом ничего не знает о краже белья, о пропаже которого не имел ровным счетом никакого понятия, пока… пока…
