Несомненно, девочка не видела, как Октавиан вошел в Царский квартал. Перед тем как ступить в город, он потянул время, чтобы Антоний окончательно исчез с горизонта и были уничтожены все друзья побежденного, а также дождался, пока александрийцы начнут дрожать от страха. И тогда в Большом гимназиуме он собрал выдающихся деятелей и стал на то самое место, где четыре года назад Антоний произнес знаменитую речь на «Празднике Дарений». Октавиан говорил перед павшей ниц толпой – одни спины и задницы! Он сообщил ползающему и нюхающему землю народу, что не будет жечь храмы и дома и не станет уничтожать город. Не из жалости (ему не было присуще милосердие), а по особым причинам, как он сказал. Первая – историческая, потому что сам Александр Великий создал этот город; вторая и более актуальная – здесь родился его приближенный философ Арейос. И пускай эти два мотива не кажутся нам одинаково весомыми – Октавиан не первый и не последний политик, кто отдавал предпочтение шутам, а не предшественникам… Впрочем, он не особенно много говорил, считая краткость достоинством своих речей, и не хотел, чтобы от него ждали лирического и сентиментального «азиатского красноречия», которым блистал Антоний. Он желал остаться римлянином даже в ораторском искусстве.
После Большого гимназиума он отправился к Сому как «турист», посмотреть на тело Александра. Для него открыли хрустальный гроб, он прикоснулся… и отломал полубогу нос! Вот как раз после этого «подвига» он в сопровождении двух тысяч испанских стражников в парадных доспехах и вторгся на улицы и в сады Царского квартала. Октавиан еще никогда не видел Клеопатру и хотел лично узнать о состоянии ее здоровья. Но особенно ему хотелось, чтобы она избавилась от своего образа пренебрежительной аристократки и оскорбленной царицы, чтобы перестала жеманничать! И бесполезны были попытки соблазнить его: для первой встречи он приготовил то, чем намеревался ее унизить, – точный список ее драгоценностей. Точнейший! Ведь он запросил у нее детальный перечень украшений, которых легионеры не нашли в Мавзолее, а она сплутовала. Он узнал об этом от слуг и теперь ожидал, что она откроет свои последние тайники. А когда он выведет ее на чистую воду, придет время поговорить с ней о детях. Как только ее заставляли задумываться о судьбе детей, она становилась склонной к сотрудничеству…
В действительности ему не было никакого дела до этих маленьких заложников. Точно так же, как не было желания читать письма Юлия Цезаря, которые Клеопатра сберегла и, желая его задобрить, протянула ему во время встречи: «Смотри, что мне писал твой отец». (Она говорила «твой отец», как будто обращалась к Цезариону, тогда как Октавиан был всего-навсего внучатым племянником Цезаря, по завещанию обязанный носить имя покойного; но гордая правительница была готова покориться.) Официальные письма, любовные – новый правитель не сомневался, что у египтянки имелись все до одного. Не говоря уже об административных и военных документах великого человека, сохраненных Антонием.
Перед тем как покинуть Александрию, император мира Октавиан Цезарь не мог позволить себе забыть сжечь письма «отца». Отныне он чувствовал себя зрелым человеком и больше не искал примера для подражания. Он шел вперед один, не оглядываясь.
Оппоненты – победивший римлянин и побежденная египтянка – довольно быстро расстались, уверенные, что правильно оценили друг друга. Она показалась ему льстивой и скорее глупой женщиной, слишком привязанной к жизни, вполне подходящей для его Триумфа… Он ошибся.
Но она на его счет не ошиблась и ясно поняла, что не сможет ни спастись сама, ни спасти детей без позора. Позор – вот единственный рубеж, который умирающий Антоний попросил ее не переступать ради желания выжить. Он знал, насколько она умела быть счастливой, как любила жизнь, с какой радостью вкушала и давала вкушать самые незначительные, казалось бы, детали окружающего мира – ветерок на коже, шелест тростника, свежесть арбуза, – знал о ее привычке надеяться вопреки надежде… Там, в Мавзолее, она склонилась над кроватью, где лежал умирающий Антоний, плакала и разрывала свое платье, испачканное кровью из его ран, чтобы остановить кровотечение. Тогда он сказал ей, что все понимает, что она не захотела умереть вместе с ним сразу, так как ей нужно было выиграть время, попытаться договориться об оставшихся сокровищах, но просил ее остановиться до того, как она навредит своей славе. «Слава» – единственное слово, которое у этой наследницы Птолемеев могло стать достойным противовесом слову «жизнь».
Она была заточена в царской комнате Синего дворца, где также спали служанки Ирас и Шармион и где за ней ухаживал Олимп, в окружении привычных рабов, и ее по-прежнему информировали о том, что происходило в Царском квартале и замышлялось в штабе. Один шпион сообщил, что через три дня ее посадят на корабль, идущий в Италию. Узнала ли она о смерти Цезариона? Или хотя бы о его аресте? Возможно.
Она написала Октавиану, настойчиво и смиренно испрашивая разрешения возложить цветы на могилу Антония. Император Запада, которого уже называли Цезарем, просто Цезарем, и которого она, в свою очередь, назвала так же, был впечатлен подобным смирением и позволил ей выйти. В тот день няни говорили детям:
– Тише! Послушайте систры и песнопения. Это ваша мать за дворцом Тысячи Колонн идет к холму вашего отца.
Таус употребила слово «холм» – знала ли она, на что была похожа могила императора? Если бы Таус выжила, то Селена могла бы ее об этом спросить… Но через три недели погибнут все.
«Царица мертва! Она отравилась!» Едва этот слух достиг помещения, где жили дети, служанки потеряли голову и начали стонать. Несмотря на поражение, смерть Антония, убийства, предательства и оккупацию, няни верили, что все еще смогут жить «как раньше»: с кухни по-прежнему будут приносить еду, каждое утро прачки будут забирать грязное белье, а Нил каждый год будет наполнять резервуары Маиандроса. Пока жила их Царица, маленькие люди дворца чувствовали себя в безопасности: все знали, что Клеопатра была хитра, как Одиссей, и так богата! Она, несомненно, сможет выйти замуж за нового императора и, быть может, даже подарит ему детей: она была очень плодовитой, а у него, несчастного, до сих пор не родился сын…
«Царица мертва» – это было как землетрясение! Все, кто был способен бежать, бросились куда глаза глядят, как после капитуляции флота. Царица была мертва, так же как Ирас, Шармион и старый слуга евнух. Это Октавиан поднял тревогу, едва получив записную дощечку от пленницы, всего несколько слов с просьбой удовлетворить последнее желание: она хочет вечно покоиться рядом с Антонием. Он сразу же отправил в Синий дворец двух своих друзей. Караульные были очень удивлены: что случилось? Да нет же, все хорошо, вернувшись с могилы супруга, Царица приняла ванну, заказала легкий обед «и теперь отдыхает после трапезы»…
Открыв дверь, мужчины обнаружили Клеопатру лежащей на кровати в парадной одежде. У ее ног находилась мертвая служанка, а вторая, покачиваясь, пыталась приколоть белую диадему к волосам неподвижной госпожи.
– Ах, Шармион! – закричал разъяренный стражник. – Хорошая работа!
– Эта диадема прекрасна и достойна наследницы стольких царей. – И замертво упала рядом с кроватью.
Через открытое окно было видно море, пески и маяк… В Царском квартале еще несколько часов продолжалась суета: тело Клеопатры не успело остыть, из-за грима трудно было разобрать естественный цвет лица, и римляне подумали, что ее можно реанимировать. Олимпу приказали принести противоядия. Но что он мог сделать? Несомненным было одно: при осмотре трех тел не нашли никаких следов… Но рабы проговорились, что Царица всегда носила в волосах несколько полых шпилек с ядом, приготовленным Главком. Конечно, стражники время от времени обыскивали ее одежду, но могли ли они подумать о шпильках? Старый евнух выглянул в окно и заявил, что на песке видны следы змеи… Некоторые поверили в то, что на руке Клеопатры остался едва различимый след от укуса. На всякий случай и в панике приказали слуге-псиллу высосать яд из «укуса»: эти ливийцы обладали иммунитетом против змеиного яда. И действительно, псилл не умер; а тело Царицы коченело, тело стало ледяным…
