– Нет смысла плакать над пролитым молоком, – сказала она с усмешкой и подумала: «У меня было две матери, одна мягкая, а другая суровая».
К ее удивлению, Рейчел Уикс рассмеялась.
– Моя мать часто мне это говорила, – сказала она.
– Думаю, все матери говорят это рано или поздно, – заметила Пташка. – Что сделано, того не воротишь. Но между ним и мной теперь ничего нет. Насколько мне известно, с тех пор как вы поженились, он хранит вам верность.
– Нет, – покачала головой Рейчел. – Я во многом была обманута, хотя и сама обманулась, – пробормотала она уже более спокойным, но все равно обреченным голосом.
Пташка почувствовала беспокойство.
– Не вздумайте ему все это выложить, ладно? Не надо его дразнить. Не рассказывайте о том, что мы встречались. Пожалейте себя и меня! Нам обеим это может выйти боком! Поклянитесь, что он от вас ничего не узнает!
– Я ему не скажу. И я… не стану его дразнить, – пообещала Рейчел Уикс.
– Я не могу оставаться здесь до ночи, меня могут хватиться. Значит, вы хотели именно этого? Услышать от меня, что вышли замуж за негодяя? – спросила Пташка.
– Нет, меня интересовало другое… – Миссис Уикс отерла слезы с лица одетыми в перчатки руками и тяжело вздохнула. – Я хотела поговорить о Джонатане Аллейне. И об Элис Беквит.
Пташка похолодела, услышав два этих имени соединенными вместе. Она не могла вспомнить, когда их в последний раз произносили одно за другим. Джонатан и Элис. Д и Э. Буквы, врезавшиеся в плоть дерева влюбленных. Она сглотнула.
– Да? А в чем дело?
– Когда мы беседовали в прошлый раз в доме Аллейнов, ты сказала, что мисс Беквит была слишком хороша для этого мира.
– И что из того? Я сказала правду.
– Значит, ты думаешь… что она мертва?
Теперь, когда Рейчел Уикс перестала плакать, в ее глазах загорелся какой-то странный огонек, и она говорила с непонятным пылом, который вызывал у Пташки чувство недоверия.
– Я знаю, что ее больше нет.
– Откуда тебе это известно? Ты поддерживала с ней связь после того, как она сбежала?
– После того, как она… Нет, вы так ничего и не поняли! Она никуда не сбегала. Она всю жизнь любила только одного человека и никогда не уходила к другому. Ее убили! Вот в чем дело, не сомневайтесь!
Всякий раз, когда она заводила об этом речь, пульс у Пташки учащался от отчаяния и страшного разочарования, потому что она знала правду, а ей никто не верил. Глаза Рейчел Уикс расширились от ужаса.
– Она убита? Ты хочешь сказать… она мертва?
– Да, убита! Джонатаном Аллейном!
– Им? Господи… не может быть… – прошептала Рейчел Уикс, задыхаясь.
– Я бы не сказала подобного, не подумав.
– Но… как это произошло? Ты мне расскажешь? – спросила миссис Уикс.
Пташка внимательно на нее посмотрела – до сих пор никто ни разу не просил ее описать, что именно произошло в тот день.
В последний раз, когда Пташка ее видела, Элис накручивала локоны на папильотки, перед тем как лечь спать. Она терпеливо вкладывала каждую прядку в кусочек ткани, а затем, вращая его, наматывала волосы, пока не доходила до самых корней. Сзади она оставляла волосы прямыми, и они свободно падали на спину. Когда она утром снимала папильотки, то обычно была недовольна результатом – волосы были слишком тонкими и непослушными. Элис имела привычку вставать очень рано, когда Пташка еще спала. В ту последнюю ночь Пташке снилось, что она куда-то бежит. Когда она очнулась после сна, то увидела названую сестру за туалетным столиком приводящей в порядок прическу. Пташка сразу почувствовала себя в безопасности. Ее сон, хотя и был замечательным, оставил тягостное чувство, словно с ней что-то не так, будто она не вполне реальна. Но вот она увидела в зеркале Элис, ее бледное нежное лицо, скрещенные под стулом ноги – и все стало опять реальным и правильным. Потом Пташка задремала.
Она проснулась снова уже поздним утром, когда луч солнца проник сквозь закрытые ставни и упал ей на лицо. Это был 1809 год, начало февраля. Кровать Элис была пуста, и потому Пташка поспешила выбраться из-под одеяла, ежась от холода в спальне, натянула чулки и повседневное шерстяное платье, а затем спустилась по лестнице на первый этаж помогать Бриджит. Та уже стояла у плиты и на черной чугунной сковороде жарила на завтрак румяные блинчики.
– Привет, Бриджит, – сказала Пташка, зевая. – Где Элис?
– Встала и ушла, еще рано утром, – сухо отозвалась Бриджит, которая в это время суток бывала особенно неласковой, потому что в течение часа или двух после пробуждения у нее болела спина. – Я слышала, как она выходила. Даже не подумала покормить кур или хотя бы выпустить их во двор, – проворчала старая женщина.
– Я сама ими займусь, – откликнулась Пташка, набросила на плечи шаль, завязала волосы в узел на затылке и сунула ноги в деревянные башмаки. На земле и на ветках деревьев лежал иней, искрился на каждом усике дикого клематиса [66], обвивавшего забор. При дыхании изо рта вырывались небольшие белые облачка, таявшие на фоне изумрудно-синего неба. Элис любила такие утра – морозные, тихие и красивые. Она не чувствовала холода так сильно, как, казалось, следовало бы. Пташка принялась ее искать, но Элис куда-то запропастилась. Ее не было ни в амбарах, ни в хлеву, ни в конюшне, где стояла их лошадь. Пташка приставила ладонь к глазам и поглядела в сторону реки, высматривая, не мелькнет ли там знакомая фигурка со светлыми волосами в голубом платье или бледно-розовой пуховой шали, которую Элис в холодную погоду иногда накидывала на голову, со смехом замечая, что теперь она вылитая пастушка. Никого не было видно. Ежась от холода, Пташка покормила кур, выпустила их из курятника, быстро собрала яйца и поспешила в дом.
Элис не вернулась и к завтраку. Бриджит и Пташка поели без нее, и ни одна из них не решалась проявить беспокойство. Пташка не хотела быть первой, кто забьет тревогу, как будто тот, кто обратит внимание на отсутствие Элис, окажется виноватым в ее отлучке. Но когда настало время обедать, и Бриджит, которой было за пятьдесят, и Пташка, которой исполнилось всего тринадцать, перестали притворяться, что ничего не случилось. Постепенно они оставили рутинную работу и перешли к кухонному окну, из которого то и дело выглядывали, надеясь на лучшее. К тому времени солнце успело растопить иней, и окружающий мир снова стал зеленым, бурым и серым, то есть убогим и ничем не примечательным. Не в силах больше сдерживать беспокойство, Пташка глубоко вздохнула и повернулась лицом к своей наставнице.
– Бриджит, где она? – спросила девушка тихим голосом.
Сперва Бриджит не нашла что ответить, и они лишь обменялись тревожными взглядами. Потом она прокашлялась и сказала:
– Ступай в деревню и поспрашивай там.
– Утром было так скользко… И когда она ушла, еще даже не рассвело. Что, если она поскользнулась на льду и упала? Что, если с ней приключилась какая-нибудь беда?
– Тогда мы ее найдем и отругаем за безрассудство, – сухо сказала Бриджит. – Отправляйся в деревню.
Пташка побежала к мяснику, потом к булочнику и по дороге останавливалась везде, где только можно, чтобы возобновить поиски. Она прошлась вдоль реки и вдоль канала, и в ту и в другую сторону, каждый раз заходя все дальше, расспрашивая рыбаков, людей на баржах и даже бродяг. Потом она перешла через мост и постаралась узнать что-нибудь у мельника и у служителя, взимающего плату за проход через мост. Затем она постучалась в дверь дома, где жил священник, и осмотрела церковь. Наконец она набралась решимости и вошла в трактир, чего раньше никогда не делала одна, и принялась задавать вопросы хозяину, служанкам и проезжим, которые лакомились тушеным мясом с картошкой. К заходу солнца она уже не знала, куда еще можно пойти, кого еще спросить. «Она будет сидеть дома, на кухне, когда я вернусь. Ее задержало какое-нибудь незначительное происшествие, вот и все». Пташка вообразила себе Элис, сидящую у огня с чашкой горячего чая в руках и с вправленным вывихом лодыжки. Она представила эту картину так четко, что побежала к дому со всех ног, ворвалась, едва переводя дыхание, на кухню и не смогла понять, почему та погружена в темноту, огонь в очаге не горит, а Бриджит по-прежнему стоит у окна с побледневшим от страха лицом. Именно в этот момент земля покачнулась у нее под ногами, а весь мир вдруг показался невероятно хрупким. Ее затошнило. Она ощутила полную беспомощность, и ужас вонзился в ее сердце своими ледяными пальцами.
