На «Эмалии» атмосфера не была такой уж безнадежной. На участке эмалировки среди станков стояли укрытия, которые позволяли любовникам долгое время быть в обществе друг друга. В переполненных бараках разделение существовало только теоретически. Отсутствие каждодневных страхов, относительно сытный рацион вносил какое-то спокойствие. Кроме того, Оскар продолжал утверждать, что не позволит эсэсовцам показаться в пределах лагеря без его разрешения.
Один из заключенных припомнил, что в кабинете Оскара была установлена специальная линия связи на тот случай, если руководство СС потребует доступа в бараки. И пока эсэсовцы будут на пути к ним, Оскар успеет нажать кнопку, включающую сигнал тревоги в лагере. Первым делом он предупредит мужчин и женщин, что необходимо спрятать запрещенные сигареты, которые Оскар ежедневно доставлял в лагерь («Иди ко мне в кабинет, – едва ли не каждый день говорил он кому-то в цехе, – и набей портсигар». И при этом многозначительно подмигивал.) Сигнал же предупреждал заключенных, чтобы они заняли свои места.
Встреча с юношей, который обратился к ней с такой изысканной вежливостью, словно они сидели на веранде кафе, стала для Ребекки потрясением, воспоминанием об исчезнувшей культуре.
На другое утро, когда она спускалась из кабинета Штерна, Иосиф показал ей свое рабочее место. Он готовил чертежи дополнительных бараков. «Какой номер вашего барака и кто в нем староста?» С вежливой сдержанностью она дала ему понять, откуда она. Она видела, как Хелен Хирш волочили за волосы, и ее самое ждет смерть, если она случайно защемит заусеницу на пальце Амона. И все же этот юноша смог вызвать в ней воспоминания о девичестве и о застенчивости. «Я приду поговорить с вашей матерью», – пообещал он. «У меня нет матери», – сказала Ребекка. «Тогда я поговорю со старостой».
Вот так и началось ухаживание – с разрешения старших, словно в самом деле в их распоряжении был весь мир и вдоволь времени. Поскольку он был до удивления церемонен, они даже не целовались. В сущности, в первый раз они обнялись под крышей дома Амона. Это произошло после сеанса маникюра. Ребекка, согрев у Хелен воды и получив от нее кусочек мыла, поднялась наверх, в комнатку, предназначенную для ремонта, где собиралась постирать блузку и смену нижнего белья. Стирать ей пришлось в миске, из которой она завтра будет есть суп.
Она трудилась в хлопьях мыльной пены, когда появился Иосиф.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она его.
– Я должен снять размеры, – сказал он, – для ремонта. А почему ты сама здесь?
– Можешь догадаться, – сказала она ему. – И, пожалуйста, не говори так громко.
Он легко двигался по комнате, быстро прикладывая метр к плинтусам.
– Осторожнее, – предупредила она его, беспокоясь, как бы Амон не счел его поведение нарушением установленных правил.
– Коль скоро я уже здесь, – сказал он ей, – могу и с тебя снять размеры.
Он смерил длину ее руки и расстояние от ямочки на затылке до талии. Она не возражала, когда его пальцы касались ее. Но после того, как, обнявшись, они на несколько секунд застыли в объятиях, она приказала ему уходить. Тут было не то место, чтобы нежиться средь бела дня.
В Плачуве встречались и другие удивительные увлечения, даже среди эсэсовцев, но они, конечно же, не были пронизаны таким солнечным светом, как этот роман, который по всем правилам развивался между Иосифом Бау и маникюршей. Например, обершарфюрер Альбери Хайар, который убил врача гетто Розалию Блау и пристрелил Диану Рейтер, когда осел фундамент одного из бараков, влюбился в еврейку-заключенную. Дочка Мадритча была буквально очарована еврейским мальчиком из Тарнува – он, естественно, работал на фабрике Мадритча в Тарнуве до тех пор, пока в конце лета сюда не прибыл специалист по ликвидации гетто Амон Гет, чтобы предать Тарнув такой же судьбе, на которую он обрек Краков. Теперь этот мальчик оказался на фабрике Мадритча в Плачуве, и девушка могла его тут навешать. Но из этого ничего не могло получиться. У самих же заключенных были убежища и укрытия, в которых могли встречаться супруги и любовники. Но все – и законы рейха, и собственный кодекс поведения среди заключенных – препятствовало роману между фройляйн Мадритч и ее молодым человеком. Точно так же произошло, когда честный и достойный Раймонд Титч влюбился в одну из своих машинисток, испытывая к ней нежное, страстное, но совершенно безнадежное чувство. Что же касается обершарфюрера Хайара, то Амон лично приказал ему не валять дурака. Поэтому Альберт, пойдя со своей девушкой на прогулку в лесок, с чувством искреннего сожаления пустил ей пулю в затылок.
В сущности, смерть осеняла своими крылами и страсти среди СС. И Генри Рознер, скрипач, и его брат, аккордеонист Леопольд, радовавшие венскими мелодиями гостей собиравшихся за обеденным столом у Амона, хорошо знали об этом. Как-то вечером на обеде у Амона оказался высокий стройный мрачноватый офицер Ваффен СС и, подвыпив, стал просить братьев Рознеров исполнить венгерскую песню «Печальное воскресенье». Она представляла собой эмоциональный выплеск, страдания юноши, который кончает с собой из-за любви. Такие чувства, как заметил Генри, были свойственны и эсэсовцам, когда они предавались отдыху. В Венгрии, Польше и Чехословакии стоял вопрос о запрещении этой песни, что говорило о той популярности, какой она пользовалась в тридцатые годы – во всяком случае, принято было думать, что она была причиной нескольких самоубийств из-за несчастной любви. Молодые люди, прежде чем разнести себе голову, оставляли в предсмертных записках несколько строк из этой песни. И еще в давние времена эта песня была внесена в проскрипционные списки Министерства пропаганды рейха. И вот теперь этот высокий элегантный гость, у которого в его возрасте уже должны быть дети-подростки, охваченный приступом каких-то странных дурацких воспоминаний, подошел к Рознерам и сказал: «Сыграйте „Печальное воскресенье“». И хотя доктор Геббельс не разрешал ее исполнение, никто в этом заброшенном углу южной Польши не осмелился бы спорить с боевым офицером СС, полным печали о своей прошедшей любви.
Гости потребовали исполнить песню раза четыре или пять, и мрачное предчувствие охватило Генри Рознера. Как гласили заветы его племени, музыка всегда обладала магическим воздействием. И никто в Европе лучше такого краковского еврея, как Генри Рознер, не знал, какой мощью воздействия обладают звуки скрипки, ибо он был родом из семьи, где умение играть на скрипке было не столько усвоено, сколько унаследовано, как статус «Кохена», наследственного служителя религии. И как он потом вспоминал, именно в эти секунды в голове у Генри мелькнула мысль: «Господи, если у меня есть такая власть, может, этот сукин сын покончит с собой».
Запрещенная музыка «Печального воскресенья» обрела законное существование в столовой Амона, где была повторена четыре или пять раз; Леопольд аккомпанировал ему, глядя на него взглядом, полным грустной меланхоличности, которую внушил им этот симпатичный офицер.
Генри обливался потом, не сомневаясь, что его исполнение явственно предвещает смерть офицера и в любой момент Амон обратит на него внимание и выволочет к задней стенке виллы, где и пристрелит. Для Генри было неважно, хорошо или плохо его исполнение. Он был захвачен им. И только один человек, этот офицер, все видел и понимал; не обращая внимания на пьяную болтовню Боша и Шернера, Чурды и Амона, он продолжал со своего места смотреть прямо в глаза Генри, словно был готов в любую секунду вскочить и сказать: «Именно так, господа. Скрипач совершенно прав. Нет никакого смысла выносить такую тоску».
Рознеры продолжали бесконечно повторять мелодию, на что Амон в нормальных условиях давно бы рыкнул: «Хватит!» Наконец гости, поднявшись, вышли на балкон. Генри сразу же понял: все, что он мог сделать для этого человека, он выполнил. Он с братом перешел на легкие мелодии фон Суппе и Легара, исполняя чуть ли не все оперетты целиком. Из всех гостей на балконе остался только один и примерно через полчаса вечеринка была прервана выстрелом, которым он разнес себе голову.
