Действительность же была гораздо мрачнее. Жрецы представлялись глупцами. Вместо одного из роскошных домов для мертвых Танкмар обнаружил себя в простом сарае, хижине, наспех сколоченной из стволов липы, даже не высушенных как следует и искривившихся от влаги. Посреди помещения круг из булыжников размером с голову обозначал место для очага, настолько заполненное остывшим пеплом, что даже малейшее движение воздуха поднимало вверх сероватую пыль. В качестве дымохода и единственного источника света служила дыра в потолке. Между дырой и очагом была натянута коровья шкура, которая должна была защищать огонь от попадания в него дождевой воды. От многолетнего употребления шкура была покрыта слоем сажи в палец толщиной, которая свисала с нее, образуя целый лес из маленьких сосулек.
Однако самым смехотворным в этом божественном жилище были сами боги. Их изображения по два, по четыре, по шесть висели на стенах. Они были не из драгоценных камней, металла и даже не из святой плоти и крови, а в виде деревянных столбов, стволов деревьев, из которых неумелые руки вырезали голову и три дырки в ней, обозначающие лицо. На одном из богов был помятый кожаный колпак, который когда-то украшали два бычьих рога. Один из рогов сейчас, разбитый, валялся на полу хижины, а второй печально наклонился вниз, ожидая падения. На другом идоле висели ожерелья из разноцветных жемчужин, одно из них было порвано, так что сакральное украшение рассыпалось по всему помещению, словно осколки разбитой детской игрушки. Одна из фигур у входа уже была изъедена жуками-древоточцами и угрожала при следующем прикосновении рассыпаться во влажную пыль.
Нет, это были не боги, о которых повествовали старые песни. Это были даже не их изображения. И это место так же мало общего имело с Вальгаллой. И, возможно, Танкмар вовсе и не был мертв.
Он поднялся со своего ложа из листьев. Верхняя часть тела вдруг тяжелым грузом легла на раненый живот, и жгучая боль пронзила его. Он с удивлением обнаружил, что его одежда так же чиста, как в тот день, когда Исаак впервые приказал ему надеть ее. Воспоминание о старом еврее повергло его в уныние. Его господин мертв. Насколько неясно представлял себе Танкмар свою дальнейшую судьбу, настолько отчетливо он теперь осознал, что Исаак ушел навсегда.
А куда же он мог уйти? Танкмар не помнил, узнал ли он что-нибудь о богах Исаака и об их царстве мертвых. Один лишь раз, в разрушенном храме на перевале, старик заговорил о своей вере. Разве он не утверждал, что все боги равны? Нет, он не то имел в виду. Танкмар с трудом вспоминал трудные слова, которые говорил его хозяин. Их смысл глубоко врезался в его память: все люди молятся одному и тому же богу, вот только имена они ему дают разные. То, что для одного человека называется Вальгаллой, для другого является Царством Божьим.
Стараясь вспомнить имя еврейского бога, он потихоньку проковылял к полоске солнечного света, который проникал в помещение через щель в двери. Он посмотрел на свою уродливую ногу и вздохнул от разочарования. Он ведь так надеялся, что Донар излечивает все раны, когда забирает к себе верующих в него людей. В том числе отрезанные уши и искалеченные ноги. Неужели ему придется до самого Рагнарёка [57] хромать на этой проклятой ноге?
Неужели Исааку придется блуждать в вечности, ища свою потерянную голову? От этой мысли у Танкмара даже закружилась голова. Все еще прибывая в недоумении, он рывком распахнул дверь.
Гисла сидела на корточках в мокрой траве перед дверью, держа на руках ребенка. Это был тот самый младенец с перевала Мон-Сенис, и она кормила его, погружая ткань своей юбки из грубой ткани в миску с молоком и засовывая ребенку в рот.
Едва Танкмар появился в проеме двери, закрывая глаза рукой от слепящего солнца, как Гисла уже вскочила на ноги. Она даже чуть не уронила ребенка. Затем она уложила младенца на траву. Нежное хрюканье, которое она при этом издала, казалось, было нужно больше для ее собственного успокоения, чем для ребенка. Она еще раз положила руку ребенку на живот, словно для того, чтобы убедиться, что он надежно укрыт в высокой траве, а затем побежала к Танкмару. Она бросилась ему на шею, и если бы стена хижины не удержала их, они вдвоем упали бы на землю. Лангобардка издавала радостные возгласы и что-то кричала ему в ухо, так что ему пришлось осторожно освободиться из ее объятий, чтобы не потерять и второе свое ухо.
– Гисла, почему ты здесь? – Он пристально смотрел на нее, ища на ее теле раны, признаки насильственной смерти, такие, как были у него на животе.
Его вопрос, казалось, озадачил ее. Он гладил ее по беспомощно поднятым бровям, вискам, теребил пряди ее волос цвета пшеницы. В ее глазах он нашел какое-то изменение. Теперь она уже не смотрела в этот мир глазами слабоумной. В ее лице отражалась душа младенца, безобидная и беззаботная, как у ребенка, лежащего в траве, но вместе с тем теперь она стала сильной и опасной, словно львица, защищающая свое потомство. Танкмар удивился ее силе, ранимости, героизму. Поцеловав ее, чтобы вкусить нектар бессмертия, он понял, что выбрался из лап смерти. Гисла спасла его.
Яблоки подарили ему жизнь?
Сначала он не мог уловить смысл в словах Гислы. И лишь когда она показала ему остатки яблок, искрошенных какой-то дикой силой в кашу, он вспомнил все. Когда он с Исааком подтянул плот к берегу, его нос уловил сладковатый запах упавших с веток яблок, которому не мог противиться. Он набил спелыми фруктами карманы себе и Исааку. Иудею они уже не пригодились, зато спасли Танкмара от смерти. Когда Масрук аль-Атар хотел вогнать ему кинжал в живот, яблоки в его карманах остановили клинок. Конечно, колотые раны у него остались, однако оружие просто не смогло проникнуть глубже. Через несколько недель он будет чувствовать просто зуд в ранах, тянущую боль слева и справа от пупка, а потом останется лишь слабое напоминание о боли, которая будет появляться при смене погоды.
А вот ухо было потеряно навсегда. Повязка из куска подола платья Гислы была наложена на его голову, и глухота, словно окутавшая левую сторону его головы, внушала ему страх. Чтобы иметь возможность выслушать рассказ Гислы, ему пришлось повернуться к ней в профиль, – тогда ее слова попадали в здоровое ухо.
Для того чтобы история Гислы дошла до его сознания, ему понадобилось целых полдня. Время от времени он прерывал ее, когда она говорила слишком быстро. Нетерпеливыми вопросами он отсекал ненужное, пока не добрался до главной нити ее рассказа. История Гислы была настолько невероятной, что он еще раз убедился в том, что сидит напротив посланницы Сакснота, а не заикающейся лангобардской крестьянки.
Абул Аббас сбросил ее вместе с ребенком в реку, после того как вынес их с перевала Мон-Сенис через горы. Для того чтобы сохранить жизнь ребенка вопреки холоду и голоду, Гисле пришлось использовать всю свою изобретательность, бдительность и силы. Жалкая жизнь на хуторе родителей волей-неволей научила ее использовать дары природы. Танкмара пробрала дрожь, когда он представил себе, чем кормила ребенка и питалась сама Гисла. Затем они добрались до реки, и тут на Абула Аббаса нашло безумие.
Без всякого предупреждения он сбросил своих всадников в реку, и если бы немного ниже по течению не было бобровой запруды, в которую попали Гисла и ребенок, они утонули бы и покоились на дне потока. То, что мальчик пережил могильный холод объятий реки, было еще одним чудесным событием в череде счастливых случайностей.
В поисках слона Гисла снова пошла против течения реки. Абул Аббас был последним столбом, на котором пока еще покоилась крыша ее мира. Однако она обнаружила его прикованным к дереву, и его охраняли злые люди.
«Грифо и арабы», – мысленно добавил Танкмар. Наконец-то он узнал, откуда появились его враги.
Они гнали слона вместе с колонной рабов вдоль реки, вниз по течению, пока не наткнулись на село, в котором нашел конец Исаак. Гисла незаметно следовала за процессией. Она спала в ямах, чтобы сохранять тепло свое и ребенка, и часто тайком прокрадывалась в лагерь, чтобы украсть там объедки.
