Какое-то время Луций брел без всякой цели, затем оказался на берегу. Он двинулся по течению Тибра мимо зернохранилищ и складов у подножия Авентинского холма. Дошел до старой Сервиевой стены и продолжил путь вдоль нее до Аппиевых ворот. Там он ступил на Аппиеву дорогу и начал удаляться от города.
Восходящее солнце разослало косые красные лучи по придорожным гробницам и храмам, отбросившим густые тени. Чуть дальше по Аппиевой дороге темнел на обочине крест, тоже подсвеченный лучами.
Через распятие обычно казнили рабов. Кто озаботился традициями в неразберихе минувшего дня?
Луций подошел ближе. К кресту был прибит человек гладиаторского сложения. Луций не уловил ни единого движения, ни звука. Случалось, на кресте умирали долгими днями. Боги благословили очередную жертву быстрой смертью.
Луций взглянул в лицо покойника. Несмотря на неверный свет и гримасу, исказившую черты, он узнал Азиатика, вольноотпущенника Вителлия.
Будучи эквитом, Азиатик не подлежал распятию по закону. Убийцы нарочно старались унизить его. Луций посмотрел на пальцы Азиатика: золотое кольцо исчезло.
Затем он заметил что-то в траве и сделал шаг, присматриваясь. Там лежало бездыханное тело мальчика в убогой тунике и ветхом плаще. Голова его была закинута под неестественным углом: ребенку сломали шею. Луций обошел труп и заглянул в лицо. То был Германик, сын Вителлия. Видимо, наследника под охраной Азиатика пытались тайно отправить за пределы города.
Стало светлее. Серый бесформенный мир начал обретать краски и телесность, но Луцию казалось, что он все еще погружен во тьму.
Он не знал человека более презренного, нежели Вителлий. Азиатик был подлой гадиной, и к сыну Вителлия Луций тоже не испытывал никаких теплых чувств. Однако их гибель не обрадовала его. Совсем наоборот. Смерть Вителлия показалась ему ужасной, вид трупов Азиатика и Германика отозвался в его сердце болезненной глухой горечью.
Откуда такая опустошенность и неудовлетворенность? Спор отмщена. Разве Луций не этого хотел?
Да и Спор виновна в длинной череде ужасов, приведших к нынешним бедам. Если ее признание – правда, она в известной степени несла ответственность за смерть отца Луция. Но виновен был и сам Тит Пинарий. Как авгур и сенатор, он явился соучастником действий, посеявших столь сильное негодование в народе, что он потребовал смерти Нерона.
Луций не помнил событий ужаснее произошедших накануне. И все же, насколько он понимал, цепочка преступлений и зверств, что привела к ним, не имела начала и не будет иметь конца.
Он осознал, что сжимает фасинум, и повернул амулет к солнцу. Золото сверкнуло так ярко, что стало больно глазам.
Существует ли бог Фасцин? И был ли он вообще?
Недолгое сомнение сменилось ознобом от суеверного страха. Возможно, Луций жив и не висит на кресте только благодаря заступничеству Фасцина.
Да, он жив, но зачем? Зачем жить в подобном мире?
Луций вернулся на дорогу и отправился назад, в город.
79 год от Р. Х.
– Твой отец был крайне набожным человеком, – сказал Эпафродит. – Поистине, я не знал никого столь же почтительного к предкам или сильнее веровавшего в откровение божественной воли. Конечно, Тит, как и его отец, стал авгуром в весьма юном возрасте, – пожалуй, он был моложе, чем ты сейчас. Сколько тебе, Луций?
– Тридцать два. – Луций Пинарий отпил вина из чаши. Эпафродит всегда подавал отменное вино, а с тенистой садовой террасы его дома на Эсквилинском холме открывался великолепный вид на город. Стоял безоблачный день августа. Жару смягчал ветерок, то и дело задувавший с запада.
Сохранив свое состояние нетронутым в чехарде после смер ти Нерона, Эпафродит оставил службу при императоре и в сравнительно спокойное десятилетие правления Веспасиана наслаждался безвестностью. Мало чего совершил за минувшие годы и Луций – по крайней мере, в глазах общества; он даже не женился, не продолжил род и не сделал приличной карьеры, хотя владел многим и имел разнообразные деловые интересы. Мать поселилась у одной из дочерей; все три сестры Пинария были замужем и обзавелись хозяйством. Живя один, Луций держался подальше от политики и государственной службы, обходясь нехитрыми удовольствиями: он любил сидеть у друга в саду на холме, пить доброе вино и любоваться видами.
– Тридцать два! – воскликнул Эпафродит. – Куда утекают годы? Ну что ж, ты достиг возраста, когда можешь отправиться по стопам отца и деда.
– То есть в авгуры?
– Для начала. Сейчас авгурство чаще даруется императором в награду тем, кто много лет служил государству, но исключения есть всегда, особенно для потомков жрецов. Я знаю, ты не общался с покойным Веспасианом, но ему наследовал Тит, и в Риме новые времена. Тит окружен людьми, ко торые ближе к тебе по возрасту. Если захочешь добиться расположения императора…
Луций покачал головой:
– Я видел, как отец занимался авгурством, и никогда не ощущал в себе к этому призвания.
Они обсуждали авгурство не в первый раз. Почему Эпафродит не хочет оставить неприятную тему? Наверное, потому, что Луций не собирался откровенничать.
Луций испытывал весьма разнородные чувства к отцу. Чем больше он узнавал о Нероне, тем сильнее дивился непоколебимой верности отца императору. Вольноотпущеннику Эпафродиту служить пришлось, но что привлекло к Нерону Тита Пинария? Обычная возможность возвыситься и разбогатеть? Неужели он не ужаснулся, когда Нерон казнил его родного брата?
Кезон – дядя, которого Луций не знал, – давал еще один повод для неприятных размышлений. Как мог Пинарий, родственник Августа и представитель одного из древнейших городских семейств, стать христианином? Луций, которого держали подальше от Кезона, жалел, что не довелось поговорить с дядей. Пытался ли отец понять брата и вернуть его к почитанию богов? Поскольку оба близнеца мертвы, Луцию никогда не узнать правды об их отношениях.
Он гордился древностью своего рода, но предыдущее поколение глубоко его смущало. Он не сказал бы об отце худого слова, тем более Эпафродиту, но идея пойти по отцовским стопам совершенно не привлекала Луция.
– Понятно, Луций, что ты не расположен к авгурству, но подумай о преимуществах. Жречество даст тебе занятие, точку приложения талантов, общение с людьми твоего круга…
– К счастью, мне все это ни к чему, – криво улыбнулся Луций. – В прошлый раз, когда мы сидели здесь же, ты выдвигал похожие доводы, но только разговор шел о семье и браке. Ты сказал, мне пора обзавестись женой и сыновьями – хотя бы ради налоговых послаблений. Но деньги не имеют значения: отец оставил меня обеспеченным. Да, я могу транжирить время на так называемой государственной службе в качестве жреца или магистрата – но зачем мне эта морока? Конечно, можно жениться на славной патрицианской девушке, наделать славных сыновей-патрициев, но опять же – зачем? Государство – это император, а император – государство. Все остальные – песчинки на морском берегу: взаимозаменяемые, маловажные, неотличимые одна от другой. Римский гражданин не обладает никакой значимостью, что бы ни воображали некоторые из нас.
Эпафродит досадливо крякнул и огляделся, желая удостовериться, что рабы не подслушивают.
– Луций, ты бы поосторожнее выражался, даже при мне. Твои слова не просто пораженческие, они почти мятежные.
– Тем более я прав, – пожал плечами Луций. – Если у гражданина свободы слова меньше, чем у раба, зачем служить государству?
– Сколько, ты сказал, тебе исполнилось, Луций? Тридцать два? – Эпафродит покачал головой. – Опасный возраст для мужчины: достаточно зрелый, чтобы чувствовать ответственность за собственную судьбу и роптать на притеснения, неизбежные при абсолютной власти правителя, но, видимо, еще не вполне взрослый, чтобы различить тонкую черту, которую нельзя переступать, если хочешь пережить капризы Фортуны.
– Под коими ты разумеешь капризы императорского семейства?
– Рим мог попасть в руки худшие, чем у Флавиев.
