Помню, как-то леди Акфилд дала немного воли своим чувствам. Бротоны устраивали званый ужин, и гости разбрелись по гостиным. Эдит была в центре довольно большой группы обожателей. Вы ведь понимаете, очень многим приходилось теперь серьезно восстанавливать свои позиции после того, как они отвернулись от Эдит во время ее изгнания. Кто-то может подумать, что те, кто остался ей верен в пору невзгод – Аннет Уотсон, например, – будут вознаграждены дождем приглашений, но не думаю, чтобы так оно и было. Но в тот вечер Эдит, окруженная этой небольшой толпой, сделала какое-то замечание, уж не помню, о чем именно, и в ответ раздался взрыв льстивого хохота. Я стоял в стороне с чашкой кофе, так что некому было нас подслушивать, когда леди Акфилд подошла и встала рядом.
– Эдит в зените славы, – сказала она, и я кивнул, но она не остановилась на этом. – Победительница и ее добыча.
– Эдит – победительница? – спросил я.
– А разве нет?
– Не знаю, – пожал я плечами. Наверное, я пытался пофилософствовать, но, как это обычно случается, в результате оказался далек от истины.
– Конечно, она победительница, – произнесла леди Акфилд, и это была правда. – Вы победили.
А вот это уже было неприятно. Про Эдит она была права, тут я согласен, но не про меня. Если уж на то пошло, я все время сочувствовал Акфилдам во время битвы за душу Чарльза, и она это знала.
– Я тут ни при чем, – твердо сказал я. – Вы просили не помогать ей, и я не стал. Ваша собственная дочь это устроила, не я. А все дело в том, что Чарльз хотел, чтобы она вернулась. Voilà tout [49]. Он-то знает, что для него лучше, я так думаю.
Леди Акфилд рассмеялась:
– Вот как раз этого он, конечно же, и не знает. – В тоне ее была горечь, но не слишком много печали. – Я же говорила вам, мне не верилось, что они могут быть счастливы, но очень хотелось, чтобы все случилось вопреки моим ожиданиям. Хотя, – она взмахнула маленькой сухонькой рукой, и драгоценные кольца сверкнули в огне камина, – дело сделано, назад не воротишь. Теперь мы должны приложить все усилия, чтобы все закончилось хорошо. Давайте, по крайней мере, будем надеяться, что они будут не менее счастливы, чем другие.
И она ушла.
Будут ли они не менее счастливы, чем другие? Вопрос, несомненно, заключался именно в этом. Хотя Эдит и вернулась к мужу безо всяких предварительных соглашений, она все-таки добилась некоторых значительных уступок. Она осознала глупость своего прошлого убеждения, что безопаснее скучать вдали от людей, чем развлекаться в столице, и уговорила Чарльза купить дом в Фулеме примерно за те же деньги, за которые продали квартирку на Итон-плейс. Теперь она позволяла себе один-два дня в неделю проводить в Лондоне. Еще она нашла себе пару собственных обществ и комитетов, регулярно там заседала и всерьез принимала участие в работе одного дома престарелых неподалеку от Льюиса. В целом она постепенно создавала себе ту самую жизнь, которую будет вести и лет в шестьдесят, когда все, не говоря уже о ней самой, забудут о неприятной истории, омрачившей первые годы ее замужества. Поразмыслив, я решил, что все это сулит довольно недурное будущее.
Мы приезжали в Бротон два-три раза в год. Адела и Эдит так и не стали особенно близки, хотя держались вполне дружелюбно, но Чарльз постепенно очень сдружился с моей женой, и полагаю, как гости мы особых хлопот не доставляли. Мы с большим удовольствием гостили у них, кроме всего прочего, потому, что с ребенком на буксире мы мало куда могли приехать, не чувствуя, что привозим в дом мини-анархиста. Наш сын Хьюго был на полгода старше Энн, и у них появились общие игры, что приносило немало веселья их матерям. Это прописная истина, но от этого она не теряет своей правдивости: чем дольше знаешь кого-то, тем меньше имеет значение, нравились тебе эти люди изначально или нет. Как мне было известно по моей дружбе с Изабел Истон, ничто не заменит общих воспоминаний и проведенного вместе времени, так что было очевидно, что лет через десять моя жена и леди Бротон будут считать себя близкими подругами, причем совсем не обязательно, что от этого они будут нравиться друг другу больше, чем вначале.
Не стоит и говорить, что, когда все только-только налаживалось, Эдит хотела, чтобы я понимал: ей совсем не интересно заводить пространные разговоры о том, что она выбирала в прошлом и что выбрала теперь. Я вполне с ней соглашался, так что ей не о чем было беспокоиться. Я очень хорошо знаю, как неприятно бывает, если человек, в свое время выслушивавший наши излияния по тому или иному поводу, все еще вертится поблизости, когда все рассказанное уже стало достоянием прошлого и не вызывает ничего, кроме стыда. Как бы там ни было, я счел, что она скорее образумилась, чем совершила глупость.
Она несколько раз проверяла меня, если нам случалось оставаться наедине, ждала, заговорю ли я о Саймоне, или о Чарльзе, о ее браке, или, еще хуже, о ребенке, но я ничего подобного не делал и с удовольствием заметил, что она постепенно расслабилась.
По правде говоря, даже если бы она принялась меня расспрашивать, мне почти нечего было рассказать о Саймоне. Не знаю уж, насколько его жена жаждала его возвращения, когда ей сообщили неожиданную новость о том, что его большая любовь закончилась, но каковы бы ни были ее чувства, она его приняла. Я встретил его несколько месяцев спустя, на одном прослушивании, и он сказал мне, что собирается переехать в Лос-Анджелес попытать удачи. Это меня не удивило. Такая реакция на не слишком удачную карьеру нередка среди актеров. Как правило, приключения англичанина в Голливуде укладываются в очень простую схему: они в восторге от предстоящего путешествия, им рассказывали, что там их ждет уйма работы, если они продержатся, они твердят всем и каждому, как это здорово и потрясающе, тратят все деньги – и возвращаются домой. Обычно вся история занимает от двух до шести лет. Но всегда есть исключения, и я не удивлюсь, если Саймон окажется таковым. У него, похоже, есть все качества, какими восхищаются коренные жители этого города, и ни одного из тех, что им не нравятся.
Может быть, понимая, что мы не скоро встретимся снова, он спросил об Эдит. Я пробормотал, что у нее все хорошо, и он кивнул:
– Я рад.
– Хорошо.
Он покачал головой и приподнял брови.
– Не знаю, – сказал он. – Женщины!
Я кивнул и сочувственно усмехнулся, так что мы расстались друзьями. Полагаю, по этой реплике можно составить представление о том, насколько расставание разбило ему сердце. Даже представить не могу, чтобы Чарльз в разговоре со знакомым покачал головой и неопределенно произнес «Женщины!» – как персонаж комедии положений, если бы жена решила к нему не возвращаться. Мне кажется, он забрался бы в уголок потемнее и никогда бы больше не упоминал ее имени. Естественно, напрашивается вывод, что в результате Эдит осталась с мужчиной, который любил ее больше. И все-таки в глазах Саймона не было ожесточения, когда он воскликнул: «Женщины!» И по-моему, об этом не стоит забывать. Что бы там ни говорили, человек он был, по сути, беззлобный. Не такая уж, полагаю, и ужасная характеристика.
И я не стал рассказывать Эдит, как отчаянно Истоны, вернее Дэвид, хотели остаться на стороне семьи, и если понадобится – за ее счет. Постепенно, пусть и очень медленно, это неудобное знакомство тоже восстановилось. Даже газеты ограничились буквально парой памфлетов – «Стэндард», насколько мне помнится, и одна из «желтых» газетенок, – и все закончилось.
Только однажды Эдит вернулась к этой теме, возможно, потому, что этого не сделал я. Мы гуляли по парку как-то летом в воскресенье, три или даже четыре года спустя после ее возвращения, и оказались на дорожке, ведущей к розарию, где когда-то очень давно были расставлены стулья для съемки. Остальные играли в крокет, и пока мы шли по дорожке, до нас доносились звуки отдаленных ударов клюшек по мячу. Вдруг передо мной, как живой, встал Саймон Рассел, в рубашке с оборками, – как он, растянувшись на земле во всей своей красе, нашептывал одну за другой актерские сплетни и байки юной и глупой Эдит. Конечно, вслух я ничего не сказал, поэтому очень удивился, когда она заговорила, будто читала мои мысли:
