На рассвете я вернулся домой. Якова и Леи уже не было в пекарне. Шимон, мрачный и молчаливый, грузил на повозку ящики с хлебом. Я пошел в дом Левитовых, где Цвия ждала на веранде.
— Лалка ушла посреди ночи и до сих пор не вернулась, — сказала она с беспокойством. — Я думала, что она у тебя.
— С ней все в порядке, — сказал я и добавил: — Я хочу поговорить с вами.
— О чем? — спросила она.
— О себе, — сказал я. — Я хочу уехать в Америку.
— В Америку? — удивилась Цвия. — Именно в Америку?
— Я уже взрослый, — сказал я. — Яков вернулся. Он заберет пекарню и Лею, и мне здесь больше нечего делать. Я не хочу быть в доме на роли Шимона.
— Родители знают? — Пока нет.
— И тебе нужны деньги для поездки.
— Мне нужны деньги на пароход и еще немного на первое время, и я верну вам все до последнего гроша.
— Твоя мать убьет тебя, — сказала Цвия. — И меня тоже.
— Она только скажет вам спасибо.
— Подожди здесь, — сказала Цвия.
Она поднялась на второй этаж и через несколько минут вернулась и отсчитала мне в руку купюры.
— Возьми, — сказала она, и ее сдавленный голос дрожал от слез точно так же, как в тот день, когда я впервые пришел к ним в дом. — Это не ссуда и не подарок. Это плата за труд. Я хочу, чтобы ты сделал там кое-что для меня, и тогда я смогу умереть спокойно. А теперь подожди минутку.
Она села за свой «Зингер» и на скорую руку сшила мне потайной пояс для денег, а когда я выходил, схватила меня за руки и сказала:
— Мне жалко вас, тебя и Лалку.
Я никогда больше не видел Цвию. По прибытии в Америку я время от времени писал ей о моих поисках и о помощи адвоката Абрамсона, а когда мне удалось наконец разыскать отца Леи, Цвия продала свой дом и уехала к нему. Я говорил с ней несколько раз по телефону. У нее появился новый голос. Тот, каким женщины сообщают, что не хотят оборачиваться назад, и встретиться нам больше не довелось.
Вот как и вот почему я уехал, и я не хочу больше распространяться на эту тему. Ты и без того уже убедилась в моем умении громоздить слова, и уж если я лишаю себя этого удовольствия, ты наверняка поймешь, что тому есть достаточные причины. Скажу только, что мать не пошла провожать меня в порт, а отец попрощался со мной дома. Мне запомнились его дрожащие руки на моих плечах и слова, произнесенные мне в шею: «Ты оставляешь меня одного с ними». Темный взгляд Шимона, плач тии Дудуч, что птенцом трепетал у меня на груди, да прянувшее мне вдогонку из окна материнское: «Предатель!» — вот и все мои провожатые.
— Не для того дедушка Михаэль делал себе брит-милу без веревок и без наркозы, — снова и снова ворчала мать. — Не для того он продал все-все, вместе с мельницей, и с ручьем, и с рабочими лошадьми, и с яблоневыми деревьями, и пошел мучиться и помереть в Землю Израиля. Чтоб еще два поколения не прошло, а уже его внук вернулся в галут. И из-за чего? Из-за той Яковлевой Леи…
ГЛАВА 57
За несколько дней до отплытия я совершил ужасный поступок. Утром того дня я отправился с матерью в парикмахерскую Шену Апари. Мать вошла внутрь, а я отправился купить блокнот и ручку, потому что забавлялся тогда намерением — в конечном итоге, как ты увидишь, не осуществившимся — вести путевой дневник. Когда я появился в парикмахерской, Шену Апари уже закрыла рот, но ее слова всё еще витали в воздухе.
— Люди порой ждут своей любви и двадцать лет, — услышал я и понял, что речь идет обо мне. — Любовь никогда не умирает. Jamais! Chez nous a Paris любовь терпелива, как вино. Она ждет и ждет — и в конце концов приходит и ее черед.
Шену протянула руку к морю, в предполагаемом направлении «У нас в Париже». Тонкие соленые линии пота обозначились под рукавом ее платья. Женщины хором вздохнули и дружно обратили томный и восторженный взгляд в сторону запада. В стремительном мысленном полете этот взгляд пересек Средиземное море, пронесся, как жадный ветер, над греческими островами, взбудоражил мирный покой мелководных адриатических заливов, просверлил туннели в Альпах и выскользнул на равнины заальпийской Шампани. Прощай, гнетущий труд, постылая работа! Исчезни, пылающий, дряхлеющий, обжигающий Восток! Сгиньте, тряпки, мусорные совки, утюг! Там, за дивными названиями — Дижон, Шабли, Фонтенбло, там — окутанный душистыми туманами Сены, раскинулся Париж, «волшебная столица, святая святых всех его любимых женщин». Город Шену Апари, чьи деревья роняют листья даже весной, чтобы его поэты не остались без вдохновенных образов и метафор. Чьи женщины выстукивают своими каблучками мелодии соблазна на плитах его тротуаров. Чьи мужчины скачут по душистым шелковым платочкам, оброненным так, чтобы указывать правильный путь по тропам любви.
Когда мы вернулись, мать попросила проводить ее к Бринкеру, чтобы отнести ему кастрюлю с едой. На стук он открыл нам дверь, весь светясь от восторга, и тут же схватил ее руку в свои.
— Звезды, звезды, сейчас были и такие… Четыре какие и если захочешь и там камни и ничего потому что так, — сказал он.
— Что он говорит? — спросила мать.
Глаза Бринкера сверкали. Его лоб озарялся светом, который я не мог не распознать.
— Нет птицы и девушка также в пять все в винограде в пять из-за, — улыбался он, держа ее руку в своей.
— Что он говорит? — снова спросила мать, стиснув зубы.
И тогда это произошло.
— Он говорит, что любит тебя, мама, — сказал я.
Мой голос был таким глухим и сдавленным, что я слышал себя не ушами, а через полость собственного рта и кости своего черепа.
— Он говорит, что любит тебя с того дня, когда ты пришла в деревню. Что раньше, когда ты еще не появилась, у его жены был хороший запах, а с тех пор, как ты пришла, она просто умерла для него. Что он должен был сказать тебе это уже тогда. Он говорит, что все эти годы его любовь не утихала даже на мгновение, что это она держит его в живых и она же убьет его. И каждый раз, когда он видит тебя, у него пересыхает во рту и теснит в груди, вот тут, под легкими, как у мальчика, который увидел раздевающуюся женщину.
Слова Бринкера придавали мне храбрость и силу.
— Он говорит очень простые вещи, мама: ты думаешь, будто любовь — это что-то сложное, но это не так. Он хотел бы сказать тебе несколько слов, из которых складывается любовь: он мечтает о тебе, когда тебя нет, он любит все, что ты делаешь и говоришь, он думает, что ты самая красивая женщина в мире, и это чувство его никогда не оставит—и что даже сейчас еще не поздно. И если есть еще что-нибудь, о чем он не подумал, скажи ему это сейчас.
Я машинально схватил ее за другую руку:
— И еще он говорит, что хоть и болен этой болезнью, он не дурачок. Он работает в поле, он понимает все, что ты говоришь, и ты научишься понимать все, что говорит он, как понимаю я, и в любом случае такая любовь не требует многих слов. И еще он умоляет тебя, мама, ведь вы оба не заслужили такой жизни, какая у вас была. Вы уже сделали довольно ошибок в жизни, и пришло время их исправить. Раньше он не осмеливался так говорить, но сейчас уже не боится, потому что его все равно никто не понимает. И он говорит — не нужно слушать Шену Апари, ведь она дура, и никому не нужно объяснять, что такое любовь. Все знают, что такое любовь, пока их об этом не спросят.
Большая прозрачная слеза набухла в левом глазу матери, выкатилась, скользнула по лицу и ползла вниз, пока не исчезла в проеме платья. Она посмотрела на меня, на Бринкера и снова на меня
— Злодей, — сказала она, глядя на меня. — И обманщик. Какой же ты злодей. Это ты у него научился, у отца своего, обманщика Авраама.
Ее глаза сузились, голос стал глухим, лицо покрасне ло. Она высвободила руку из руки Бринкера и положила мне на голову. Тяжелой, как бревно, была эта рука, и я закрыл под ней глаза в ожидании предстоящего.
— Не будет у тебя семьи. Не будет у тебя жены. Не будет у тебя ребенка. Не будет у тебя земли, — услышал я ее слова.
Она повернулась и пошла домой, и я в раскаянии последовал за ней, неся шлейф ее рыданий.
