— А отец рассказывал мне, будто он улетел после бабушкиной смерти и больше уже не вернулся.
— Твой отец романтик, Роми.
— Я тоже так думаю. — И, помолчав: — Ужасно красиво здесь.
Океан громаден, катит валы, распахнут до горизонта. Раз в несколько месяцев он врывается на берег с декларацией грозных намерений, но во все прочие дни безмятежно ленив. Так не похож на Средиземное море, этот кишащий народами двор, где все знают друг друга, все затаили обиды друг на друга, все сплетничают друг о друге. Там — крики соседей, веревки с бельем и воспоминаниями растянуты от берега к берегу, увядшие накрашенные сирены, исчерпав все свои соблазны, бессильно идут ко дну. А здесь — океан. Огромный равнодушный простор. Спокойное молчание гигантов.
Там — море мелких коробейников, ускользнувших из китового чрева пророков, медлящих с возвращением домой героев. А здесь — могучее скрытое своеволие, угадываемое в тяжелом колыхании воды. «Но и эта чудная мощь ни в коей мере не умаляет его чарующую подвижность». Много лет назад, выбирая себе постоянную скамейку, на которой я собирался отныне сидеть, я пришел сюда ночью, вооруженный ножом и компасом, и вырезал стрелку на перилах набережной. В ясный день, при подходящем положении солнца, сняв очки и глядя в направлении этой стрелки, я могу различить поблескивания на трубе пекарни, которые уже не слепят никого, кроме меня.
Океан серый и сонный, точно колышущийся свинец. Его запах вызывает слезы. Его вода холодна. Только раз в году, в полдень двадцать первого июня — самый длинный день в году, не так ли? — я погружаюсь в эту купель, отчасти в виде некого ритуала, да и то лишь затем, чтобы сравнить свое ощущение с воспоминаниями от предыдущего купанья. Обычно же я удовлетворяюсь тем, что лениво сижу на скамейке, читаю и всматриваюсь в своего старого и послушного друга — в горизонт, который я могу приближать и удалять по своему желанию. Я морочу его, а он меня, и солнце, садясь, греет мне затылок. Даже прожив тридцать лет на Восточном побережье, я все еще удивляюсь тому, что солнце не садится в море, а встает из него. Оно огромное, далекое, багровое и каплющее.
— Давай поиграем во что-нибудь, — сказала вдруг Роми.
— Поиграем? — очнулся я. — Во что?
— Давай поиграем, как будто я Шимон, а ты — кусок шоколада.
Я впервые услышал от нее такое.
— Не заводись с этим, — сказал я.
— Я уже большая, — сказала она. — Я могу, я хочу, и я знаю.
— Гвендолен моя дорогая, — сказал я ей. — Ты не большая. Когда ты станешь большой, твой отец и аз грешный — мы сообщим тебе об этом.
— Давай играть, будто ты кенгуру, а я собака динго.
— У кого ты этому научилась? — забеспокоился я. — У своей матери?
— Биньямин говорил это своим подругам, а я подсматривала и подслушивала, — сказала она. — Давай сыграем, будто я морж, а ты упрямая устрица.
На этот раз я рассмеялся.
— Кажется, кто-то здесь начал читать книги? Ты принесешь уксус, а я перец?
Недалеко отсюда суша высовывает еще один язык в глубь океана. Он тянется на несколько песчаных километров, и на самой его оконечности расположены орнитологическая станция и старые, заброшенные пушечные позиции. Мы шли вдоль берега. Брат и дочь его брата. Сын и его воспоминание о матери. Отец и его дочь, которая никогда не родится.
«Безликий северный ветер плетет небылицы у самой поверхности воды». На песке валяются панцири крабов — свидетельство былой жизни, которая давно сгнила внутри них. Прибрежные растения собирают вокруг себя маленькие песчаные бугорки. Некоторые борются с песком и ветром, танцуя податливыми гибкими телами, а некоторые припадают к земле и вгрызаются в нее своими зубами. Одни распростерты по земле, ворсистые и мясистые, другие торчат высоко, и лезвия их листьев ранят тело. Здесь можно увидеть и гигантских альбатросов. Большую часть своей жизни они парят в воздухе, а приземляясь, расхаживают по берегу с озадаченным видом, встревоженные устойчивостью почвы, которая кажется им порождением обмана и надувательства.
— И пиво, и хлеб изобрели древние египтяне, — сказал я орнитологам заповедника, которые пригласили меня на глоток. Сюрприз: на стене их офиса я обнаружил очертания знакомого лица — орнитолога Александра Уилсона, и его неожиданные прыжки, из блокнотов Ихиеля в амбары моей памяти, а оттуда на стену в офисе заповедника, неожиданно потрясли меня до глубины души.
«Похороните меня там, где поют птицы», — процитировал я им его последние слова.
ШИМОН НАТАН И ДЕВОЧКИ ИДЕЛЬМАН
(гипотетический рассказ о реальных людях)
Поздним гулякам, ночным труженикам и просто мученикам бессонницы хорошо знаком тот изгиб приморского шоссе, где запах хлеба внезапно ударяет в окна машины. Как спящий ребенок, он обнимает за шею, льнет к сердцу, наполняет томлением желудок. Что-то теплое пробуждается на мгновенье в душе, но вот уже пальцы снова сжимают рулевое колесо, нога давит на педаль газа, и добрый запах хлеба тает и исчезает позади. Мало ведь их, людей, отвечающих зову сердца. Кто из нас не оставлял вот так же — позади, на обочине — пейзажи своего детства? Свою единственную любовь? Свои мечты и свое призвание?
Но если бы отозвался поздний путник, поддался соблазну, вышел из машины и последовал туда, куда зовет его этот запах, да, придя к близлежащему поселку, поднялся по его горбатой улочке и вошел в расположенную в последнем дворе маленькую пекарню, то там он увидел бы Якова Леви — усердного и угрюмого пекаря, стоящего, согнувшись, в яме у печи и сжимающего обеими руками лопату.
Лицо Якова изрезано морщинами, глаза — как щелочки, лоб — как пергамент. В «Книге о хлебе» Герберта Франка сказано, что тридцать лет работы хлебопека равнозначны сорока трем годам работы в любой другой профессии — из-за сильного жара, нарушения распорядка сна и потери жидкости. Но Яков Леви, сдержанный, опаленный огнем человек, не нуждается в книгах, чтобы понять, почему он выглядит старше своего возраста. Ему пятьдесят пять, но он уже хорошо знаком с тем одиночеством, что вползает сквозь проходы в человеческое тело и опухолью разбухает в сердце, с одиночеством, соединившим в себе что-то от обособленности, обычной для всех пекарей, и что-то от аскетизма, свойственного только его личной жизни.
Эта история, начало которой — в одиночестве Якова, кончится еще более страшным одиночеством Якова, и между этими началом и концом будут приведены лишь несколько дополнительных подробностей. Как и любые подробности, они могут вызвать улыбку, зевок или слезу, но ничего не добавят и ничего не убавят от сути. Сказано ведь уже, что острого зубила каменщика да простого надгробного камня вполне достаточно, чтобы запечатлеть все подлинно важные для жизни детали — одно имя и две даты. Время и человек. Его начало и его конец. А итальянский археолог Эрметте Пьеротти, поэт и архитектор, который изучал древние могилы Иерусалима, добавил к этому: «Зануды же воздвигают им памятные плиты с потоками восхвалений, извинений или разъяснений».
Отец и мать Якова уже ушли в лучший мир, его первенец погиб на армейской службе, а жена лежала в постели погибшего сына, спала там и не просыпалась. Яков приходил к ней, просил ее встать, тряс, гладил, силой раздвигал ее веки, попрекал и умолял — все напрасно. Гипнос и Танатос, боги-близнецы сна и смерти, баюкали ее в своих объятьях, замедляли стук ее сердца, намертво смыкали ей веки.
Воздух в комнате был неподвижен. Пыль, обычно витающая в нем, давно осела. Мошки, обычно суетящиеся в нем, застыли на лету. Свет, обычно наглый и бесстыдный, стал приглушенным и мягким.
Каждый вечер Яков заводил будильник и ставил его в изголовье жены, но будильник тикал так тяжело, словно кто-то держал его за пятку, и, когда наступало время звенеть, у него уже не хватало сил, и он, задохнувшись, умолкал.
И что? — удивлялся Яков, глядя на жену. Что, время — это река, уносящая всех? Болото, в которое все мы погружаемся? А может, эстафетная палочка, торопливо передаваемая из руки в руку? Или тот древний хаос, из которого был создан мир и в который мы все возвращаемся?
