В поселке воцарилось лето. Незнакомые сверкающие машины подкатывали к соседским домам, из них торопливо выпрыгивали парни и девушки, и вскоре с лужаек уже доносились веселые отрывистые крики. Через просвечивающие дырочки в живой изгороди Шимон видел блестящую молодую кожу, сверкающие купальные костюмы, капли воды, брызжущие всеми цветами радуги. Сталкиваемые в воду смуглые девушки кокетливо изображали испуг. По ночам к небу поднимался тонкий запах пива, бритвенного лосьона и мяса с вертелов. Из открытых окон неслась музыка, и кубики льда хрусталем постукивали в бокалах. Дочери Идельмана, равно талантливые в соблазне, кулинарии и коммерции, поставляли угощение для этих вечеринок. Теперь они уже не появлялись во дворе пекарни. Иногда Шимон встречал их на улице, и тогда они подходили и приветливо спрашивали, что у него слышно, и он смущенно улыбался им в ответ и с трудом выдавливал из себя «чёслышно… чёслышно…», а однажды даже удивил сам себя, сумев с поразительной легкостью произнести: «А я тоже к вам с приветом!» — и потом чувствовал себя на седьмом небе, пока не понял, почему они засмеялись.
«Осень наступает, я видел трясогузку», — написал Михаэль на спине спящей женщины.
Ночи стали туманные и холодные, и ему казалось, что ее лицо тоже помрачнело и сон стал еще глубже. Ему было почти семь лет, и он уже помогал Шимону менять ее простыни. Шимон был так силен, что мог поднять спящую женщину на руки, несмотря на мертвую дряблость ее тела. Тогда Михаэль вытаскивал из-под нее старую простыню и быстро расстилал новую. После обеда они играли в «полеты». Шимон поднимал его, ставил на одну из веток шелковицы и ждал внизу, широко расставив руки. Михаэль закрывал глаза и прыгал, и Шимон всегда ловил его в воздухе. Вечером они ели лакомства, приготовленные теткой Дудуч, и Михаэль отправлялся спать с отцом, а в середине ночи, когда в воздухе распространялся запах дрожжей и капли дождя начинали барабанить по баку с соляркой, он писал на спине спящей женщины: «Теперь я иду к папе» — и бежал в темноте в пекарню спать в старом, теплом деревянном ящике, в котором давным-давно, когда его отец сам был мальчиком, бабка, которую он не знал, месила тесто для деда.
Солнце поднималось все выше, поля становились все зеленее, зима таяла все заметней. Однажды ночью прошел последний зимний дождь, и с зарей налетел ликующий восточный ветер, разогнавший сплошную завесу туч. Весна взошла над поселком во всей красе своих соблазнов. Цветы раскрылись, и пчелы тяжело заворочались в них. Удивленные старики и благодарные ящерицы выползли погреться на солнышке. Голуби-самцы танцевали на крышах и, одурев от страсти, ворковали возбужденными утробными голосами.
Весна завела в людях часовую пружину света и тепла. Дети прыгали, как ягнята, женщины и мужчины стыдливо смотрели друг на друга и, проходя мимо зеркала или лужи, останавливались, чтобы изучить свое новое отражение. Всю зиму они были заперты внутри холодного тела, и вдруг оно превратилось в теплое обиталище из живой и радостной плоти, повинующейся чередованиям восходов и закатов. Лея тоже вдруг простонала из преисподней своей постели, улыбнулась, перевернулась во сне и потянулась всем телом, но так и не поднялась.
Шимона томило глухое, мучительное беспокойство. Отведя Михаэля в школу, он вернулся, расставил свою койку в тени шелковицы и лег на спину. К десятичасовой перемене он опять сходил в школу, пронаблюдал, снова вернулся домой, уложил мешки на складе пекарни, снял ботинки, пошел под шелковицу, улегся и уставился в гущу ветвей. Могучее дерево расцветало, распевая счастливыми голосами дроздов, мягко потрескивая лопающимися почками, сверкая маленькими молодыми листками. Шимон вспомнил, как дочери Иошуа Идельмана взбирались на эти ветки, точно черно-белые котята, смеялись, болтали, роняли сверху листья и рвали плоды. Он уже давно их не видел, разве что по случаю или когда медленно ковырялся в глубинах своей памяти, которая от этого болела, словно он расковыривал струп.
В полдень он медленно шел вверх по улице, ведущей в школу, ступая по своей привычке обочиной, кивая прохожим и высматривая утренние ямки, оставленные в песке его палкой. И тут он увидел четырех девушек, которые шли посреди улицы, толкаясь, смеясь и болтая на ходу. Он смутился и уже готов был спрятаться за фикусовым деревом, но девушки заметили его, приветственно замахали руками и свернули в его сторону. Мать сшила им всем одежду из бело-голубой ткани в полоску, и, когда они шли так близко друг к другу, в совершенно одинаковых развевающихся хлопчатобумажных платьицах, казалось, будто навстречу плывет огромный и живописный воздушный змей.
— Шалом, Шимон! — Они переглянулись и засмеялись.
— Шалом! — с трудом выговорил Шимон.
— Куда ты идешь? — Они окружили его кольцом сплетенных рук и одинаковых улыбок.
— Привести Михаэля из школы, — ответил Шимон. Все его тело съежилось и напряглось. Ему хотелось разорвать кольцо их рук и продолжить свой путь, но он не нашел в себе достаточных сил.
— Мы ездили заказать сыр, масло и маслины для угощений, — сообщила старшая, двадцатилетняя.
— А потом подумали, почему бы не посмотреть, что делается в нашем старом поселке, — улыбнулась вторая, девятнадцатилетняя.
А третья кокетливо добавила:
— И как дела у нашего старого приятеля Шимона, который когда-то подарил нам кукулок, а теперь, наверно, совсем нас забыл?
Бедняга Шимон, совсем неопытный и понятия не имевший, какая страшная опасность таится в женщинах, которые произносят слово «кукулки» с ударением на предпоследнем слоге, только улыбнулся на миг при сладостном воспоминании о тех далеких невинных временах.
И тогда четвертая, семнадцатилетняя, сказала:
— А Шимон тут как тут. — И подошла к нему так близко, что ее сладкое дыхание защекотало его ноздри, а когда он отпрянул, ему в спину тут же уперлись груди девятнадцатилетней, наполнив мягкой, упругой паникой все его естество.
— О-о-о… — закричали девушки. — Он упал… Наш Шимон упал… Давайте его поднимем.
Они наклонились к нему, ухватились, крикнули: «Раз… два… три… оп-ля!» — и, подняв на ноги, отряхнули с него пыль, и старшая, вытащив белый платочек, вытерла пот, пыль и кровь с его лица, а когда Шимон снова повернул на дорогу в школу, они пошли с ним вместе, по-прежнему окружая его безостановочным многоцветным и звонким кольцом.
— А что, Михаэль сам не найдет дорогу домой, Шимон?
— Я его привожу каждый день. Вы не знаете?
— Почему, Шимон?
— Яков меня попросил.
— А ты делаешь всё, что он тебя просит?
— Еще бы! — воодушевился Шимон. — Всё-всё! Вчера я даже чистил трубы изнутри.
— А если он попросит, чтобы ты полез в горячую печь?
— А если он попросит, чтобы ты разделся посреди улицы?
— А если он попросит, чтобы ты его поцеловал взасос?
Шимон до того растерялся от пулеметной скорости вопросов и своей неспособности ответить на них, что голова его пошла кругом, но пока он собирался с мыслями, кольцо вокруг него вдруг остановилось и смолкло, и, ухитрившись схватить семнадцатилетнюю за руку, он попытался сдвинуть ее со своего пути.
— Ты делаешь мне больно! — крикнула за его спиной двадцатилетняя, и Шимон в страхе отпустил руку, снова не понимая, что же делать, а четыре девушки, одновременно придвинувшись к нему со всех четырех сторон, оказались вдруг так обессиливающе близко, что ему поневоле пришлось опереться на них, и он оперся и отпрянул, оперся и снова отпрянул, словно его окружал большой колючий венок.
— Может, перейдешь работать к нам, будешь печь нам сладкие булочки? — спросила младшая.
— Нет, — испугался Шимон. — Как это? Я же работаю у Якова…
— Ты нам как брат, Шимон, мы все сосали грудь твоей матери, — сказала девятнадцатилетняя, и они снова закружились вокруг него, извиваясь телами внутри своих платьев, и весеннее солнце просвечивало сквозь яркие колокола их юбок, поочередно вырисовывая очертания каждой из восьми ног и намекая на четыре места их скрещения. Боль вдруг отпустила его. Влажные слова — «сладкие», «сосали» и «брат» — оплели его тело, как веревки. Его плоть вспенилась пузырьками. Сила и тяжесть вдруг покинули его. Затянутый девичьим водоворотом, он споткнулся, упал, и его понесло, как пыль, которую крутит в поле осенний ветер.
