Луцию поведение Аполлония часто казалось противоречащим тому, что остальные называют здравым смыслом. Когда он спрашивал о причине мнимых сумасбродств старца, Аполлоний терпеливо объяснял, но Луций не всегда понимал Учителя. Однако не переставал удивляться неизменному хладнокровию Аполлония и постепенно доверился ему полностью. Даже когда Луцию не удавалось уловить ход мысли, он просто всячески подражал Учителю и надеялся когда-нибудь прийти к большему пониманию.
Вина Аполлоний не пил. По его словам, опьянение не приб лижает к божественному, а создает иллюзорную завесу. Луций последовал его примеру.
Также Аполлоний не ел мяса, говоря, что священна всякая жизнь, включая животных. Он не носил и одежд животного происхождения – ни кожаных ремней, ни костяных изделий. Луций и здесь его копировал, осознав вслед за Учителем, что умерщвление животных ничем не отличается от убийства людей. Люди не охотятся друг на друга ради еды или шкуры – не следует истреблять и зверье. И как просвещенные люди давно отказались от человеческих жертвоприношений, настало время покончить с жертвами из животного мира; убийство зверя угодно богам не больше гибели ребенка. Что до травли на арене потехи ради, то она является жестокостью даже худшей, чем такое же убийство людей, ибо животные не владеют речью и не попросят пощады. Луций, великий любитель охоты, отказался и от нее.
Аполлоний избегал интимной близости, называя ее иллюзией и ловушкой, поскольку мимолетные наслаждения ведут лишь к постоянному возбуждению и страданию. Луций спросил, нет ли в соитии добродетели, коль скоро оно необходимо для продолжения рода. Аполлоний, веривший в переселение душ, ответил: «Где добродетель в порождении новых людей и умножении страдания, ибо они тоже смертны? Не множься люди – никого бы и не осталось, чем плохо? Коль скоро у нас есть душа, она продолжит существовать, но избавится от тягостного перемещения из тела в тело, которые изнашиваются и неизменно страдают от боли по мере распада. Божественное единство сохранится в первозданном виде с человечеством или без. Сентиментальное пристрастие к бесконечному самовоспроизводству – очередная иллюзия, еще одна западня. Размножение только увековечивает цикл мучений. В том нет добродетели. Это порок».
Прежде Луций не знал среди философов и служителей культов мудреца, который объявил бы добродетелью тотальное целомудрие. Сначала он сомневался, идти ли этой стезей, однако по сути уже ее принял. После смерти Корнелии он отказался искать утех с другими женщинами. Луцию не составило никакого труда уподобиться Аполлонию, и, приняв сознательное решение следовать за Учителем, он ощутил небывалые свободу и облегчение.
Аполлоний не выделял сильных мира сего и не боялся их. В свое первое посещение Рима еще при Нероне он привлек внимание императорского прихвостня, префекта преторианцев Тигеллина, который установил за ним слежку. Аполлоний не давал осведомителям повода к аресту, пока случайно не услышал в обычной таверне Нероново пение. Император находился там инкогнито, в маске, но узнавался безошибочно. Был с ним и Тигеллин, тоже тайно, в плаще с капюшоном и с повязкой на глазу. После выступления Нерона префект поинтересовался мнением Аполлония:
– Согласись, это было достойно богов!
– Если богам такое нравится, то надо постараться не разочароваться в них, – ответил Аполлоний.
Тигеллин пришел в ярость:
– Ты понимаешь, кто перед тобой? Ты слушал Цезаря, который исполнил свое сочинение! По-твоему, оно не божественно?
– Теперь, когда все закончилось, я и правда чувствую, что стал ближе к богам.
– Прекрати говорить загадками и ответь прямо! Я утверждаю, что пение было прекрасно. А ты что скажешь?
– Скажу, что придерживаюсь лучшего мнения об императоре, нежели ты.
– Как это?
– Ты считаешь прекрасным его пение. А я нахожу прекрасным его молчание.
Тигеллин обвинил Аполлония в оскорблении императорского достоинства и взял под стражу. Когда подошло время суда, он понял, что должен представить улики более веские, чем двусмысленные высказывания Аполлония, и поручил доносчику составить перечень обвинений, которые заверил так, чтобы в суде они выглядели свидетельством других лиц. Аполлонию приписали всевозможные мятежные речи, которых хватило бы для смертного приговора.
Аполлоний предстал перед Нероном и магистратами. Тигеллин извлек запечатанный свиток с обвинениями и потряс им, как мечом. Но стоило ему развернуть пергамент, как челюсть у префекта отвисла и он онемел.
Нерон пожелал взглянуть лично.
– Это шутка? – осведомился он у Тигеллина.
Пергамент был девственно-чист. Нерон приказал освободить Аполлония с условием, что тот немедленно покинет Италию.
– Нерон принял меня за колдуна, – пояснил Аполлоний Луцию, – и опасался, что я призову к отмщению сверхъестественные силы, если он заточит меня в темницу или казнит.
– Но, Учитель, как же так вышло, – спросил Луций, – что свиток, развернутый Тигеллином, оказался чист? Подменили оригинал? Писцу дали особые исчезающие чернила? Или ты действительно призвал сверхъестественные силы, чтобы исчезла записанная там ложь?
– Я вижу иную возможность, – возразил Аполлоний. – Что, если заглянувшие в свиток просто не увидели написанного?
– Но как же так, Учитель?
– Непостижимость очень часто объясняется способностью видеть или не видеть. Как можно открыть человеку глаза на то, что находится перед ним, просто направив его внимание, так существуют и способы сделать его слепым к очевидному. – Объяснение отличалось той же простотой, как и все откровения Аполлония.
Встречался старец и с Веспасианом – при Вителлии. Легионы Веспасиана наступали на Рим, но сам полководец находился в Александрии. Не будучи уверен в будущем и жадно ища совета, Веспасиан собрал в славном своей ученостью городе совет, в который вошли виднейшие астрологи и философы. При первой встрече с Веспасианом Аполлоний описал видение о последних днях Вителлия, включая сожжение храма Юпитера и чудесное спасение Домициана. Веспасиан ему не поверил, но в тот же день гонец доставил в Александрию известие об указанных событиях. На Веспасиана предсказание произвело сильнейшее впечатление. «Либо этот малый и впрямь умеет прозревать на расстоянии, – заметил он, – либо имеет возможность добывать сведения, которая превосходит мою собственную. Так или иначе, мне нужен его совет!»
– Я воспользовался случаем и поддержал Веспасиана в его честолюбивых замыслах, – поделился Аполлоний с Луцием. – Я видел, что человек он уравновешенный и является самым вероятным кандидатом в миротворцы, который упорядочит царивший в империи хаос. Но позднее, когда он начал слать мне письма, умоляя явиться в Рим и стать его советником, я отказался.
– Почему, Учитель?
– Из-за его обращения с греками. У Нерона было много недостатков, но он любил Грецию и ее культуру; он пожаловал греческим городам много привилегий, даровав такие свободы, каких не предоставлял ни один император. Однако Веспасиан счел уместным лишить греков всего, умышленно и последовательно вернув их в подчиненное состояние. Он стал для меня великим разочарованием. На каждое его письмо я отвечал своим, обличающим.
– Не может быть!
– Еще как может.
– Что же ты писал?
– Последнее послание было такое: «Аполлоний – императору Веспасиану. Человек скверный оправдался освобождением греков. Человек хороший опозорился порабощением их. Зачем искать общества советника, которого не будешь слушать? Прощай».
Имея рекомендательное письмо от Веспасиана, Аполлоний встретился и с Титом. Их знакомство произошло в Тарсусе, после того как Веспасиан вернулся в Рим в качестве императора, а дела восточные возложил на сына.
– Мне нравился Тит, – сказал Аполлоний. – Он был удивительно скромен и обладал замечательным чувством юмора. А в тридцать лет, когда многие крепкие мужи опускаются, поддерживал себя в отличной форме. Тит отличался очень мощной шеей, как у атлета. Однажды я прихватил его за загривок и спросил: «Кто впряжет в ярмо такую могучую бычью выю?» А Тит со смехом ответил: «Только тот, кто вырастил меня из теленка!» Он бесконечно почитал отца, но показал себя лучшим правителем. Увы, отец правил десять лет, а сын – всего два.
