ожидает «прозябание» рядом с безработным и больным мужем, просто ушла без скандала.
От этих мыслей слева в грудине колет сильней. На самом деле ничего серьёзного, все доброкачественно, но она перестраховалась. В любом разрыве виноваты оба. Её вина в том, что забыла о возможности ценить и уважать человека не только за его успехи и финансовые возможности, а моя – что так и не смог соответствовать.
Боль нарастает всё настойчивее, сгибает меня. Дыхание становится поверхностным из-за страха. Ты просто боишься дышать глубже, чтобы не усугубить боль. Хочу налить себе воды, но сил абсолютно никаких. Руки повисают плетями, я так и остаюсь сидеть в кресле под жгучую боль, которая охватила всю грудь. Одышка и головокружение мешают собраться с мыслями. Не хватает дыхания, чтобы позвать на помощь.
С натугой вытаскиваю телефон, треклятый мотор пропускает удар, захожусь кашлем. Немеющими пальцами вожу по экрану, набираю 112, сердце пропускает два удара подряд…
– Алло, слушаю вас, с кем вас связать?
Из трубки раздалось шипение и звук удара. Оператору показалось, что он услышал сдавленный возглас: «ПОПАЛ».
Я хожу от людей до людей, моя участь – быть вечно обособленным, скрываться в куполе страха. Пришла эта мысль совсем недавно. Не покоряемое никаким наслаждением общения, что-то тяжкое во мне, что-то давно осевшее само пытается его нивелировать. А было ли у меня это общение? В любом случае, тревога победила или, скорее всего, выиграла множество битв. Мне не хочется сдаваться. Я имею основания держаться до последнего за уже иссушенные веточки. К примеру: я живу, я был рожден, следовательно – мне должно испытывать этот страх и эту тревогу, а также разочарование, недопонимание, любовь. Понимаешь, любовь! Я живу с любовью к тому, что достойно моей любви, что мне приятно и любо, что хоть немного греет мою душу в самые затяжные периоды её упадка. Достаточно ли этого, чтобы быть живым?
Она всё слоняется, ходит по дорожкам, ступеням, иногда останавливаясь, – что-то её очень заинтересовало или же расстроило так, что она показывает недовольство, а злой или обиженной кажется до превосходства хорошей, правда я и знать не знаю, что надо делать в таких случаях. Держусь за неё, её облик. Она позволяет себе говорить временами приятные вещи. Казалось, это может приносить счастье, но нет! Это так даёт ещё большую печаль и почему-то ранит – ранит чересчур неожиданно. Думаю, что наибольшей отрадой для нас двоих была бы возможность никогда не встретиться. Во-первых: для того, чтобы никогда не оскорбить её теми словами, которые я по глупости говорил, во-вторых: не оскорбить её своим присутствием и взглядом, пожирающим её постоянно. Уж лучше мне страдать, но точно не тебе, слышишь! Ни в коем случае, никогда! Каждая разлука с ней – словно конец света, света – неё, падающего лучами на весь мир, и мне так стыдно, что временами он падает на меня. Я же не противоположность, не темнота, а небольшой камешек, уголёк, блуждающий по темноте, не знающий мир вне её.
Мы расхаживаем по улицам, аллеям, проспектам, серым пыльным дорожкам. Иногда она посмотрит на меня и, заметив, что я уже кропотливо в неё всматриваюсь, злится и спрашивает: «Что?». Наедине со мной она неожиданно добра, мне кажется, будто сняв все маски, она становится почти чистой: ею движут чистые порывы.
Приходя домой, я, как обычно, виню себя за то, что сделал и что не сделал, и часто думаю о том, будто вся эта баталия бессмысленна и более того – приносит вред только мне, а я зависим от неё. Порою рядом с ней я и слышу только тихое осуждение, на что я ничего не могу поделать. Она намерено меня тревожит, хочет чего-то резкого, а что с того будет, кроме крови и слёз?
И снова брожу, брожу, а на пути люди, люди.
Автор: Алексей Колесников
Прекрасная и чуткая. Она угадывала любое моё желание.
Вера.
Вера бледная, с тонкой кожей, картавая Вера. Вера с чёрными бровями и хрипловатым голосом.
Вся её квартира была уставлена недописанными, бездарными картинами.
– Это «Весна» называется, – говорила она, показывая большое полотно с множеством розовых линий.
– У тебя талант, – отвечал я, стягивая брюки с толстой ноги.
– Так я пять лет в художку ходила, – говорила она, ища глазами подходящеё место, куда можно бросить майку.
– Любое образование не проходит зря, – поддерживал я, царапая ногтем зелёную краску на её лопатке, а она запрокидывала голову.
От периферии к центру: сначала тёмно-зеленые, потом вовсе синие и наконец-то блестяще красные, беспощадно красные цвета сияли в центре любой её картины. Они глубоко проникали в сознание, мягко обтирая его края, после чего достигали легкой судороги в области сетчатки глаза, такой прекрасной судороги, что дышать становилось тяжело, а после… был белый цвет, прозрачный фон новой, ненаписанной картины.
Вот так она писала.
Трахалась она по-другому.
Она раздевалась сразу. Полностью. Её белая кожа напоминала густую сметану из-под рыжей коровы. Вера ложилась на спину и поднимала ноги, фиксируя их так, будто находилась на холодном гинекологическом кресле. Руки она опускала ладонями вниз и терпеливо ждала.
Дышала она всегда так, будто тяжёлый, железный компрессор подключили к её сильным легким. Она требовала скорости, которой я не мог достичь в силу своей тучности. Она понимала это, но не собиралась давать мне поблажек. Мокрая от моего пота, она скользила по несвежим простыням, и как-то неестественно сворачивалась в полукалачик, располагаясь при этом подо мной. Из её горла к губам подступала вязкая слюна. Я видел это каждый раз, когда она раскрывала глубокую пасть, и что-то похожее на рёв падающего на провода дерева вырывалось из неё.
Двадцать девять дней мы были вместе. Из её квартиры я выходил только в магазин.
Ничего более бездарного, чем её картины, я не видел. В общем-то это проблема всего моего поколения. Мы эксплуатируем великие гены, совершенно не умея правильно написать слово «эксплуатация». Нам завещали паровоз, но не научили ездить, вот он и катится сам, теряя вагоны.
Когда-то я заговорил с ней о Боттичелли и выяснил, что Вера о нём даже не слышала.
Её любимым художником был какой-то московский проходимец Виктор Подлецкий. Он насрал на репродукцию «Девятого вала» в коридоре Третьяковки.
В холодном октябре начался ад. Она резала картины, приводила домой мужиков, глотала таблетки и пропадала где-то ночами.
Не найдя выхода, я ушёл в
