Жюли представила себе, как солдаты в ужасе хватаются за газовые маски. Лоик писал ей, какой страх наводит на него этот газ и как слабо защищают от него газовые маски, как даже во время тренировочных занятий в этих чудовищных масках с хоботами они едва могли дышать и в панике срывали их с головы.
Все письма Лоика – последнее, что ее с ним связывало, – были настолько яркими, что она будто воочию видела каждую сцену; читая их, она представляла себе каждый его жест и слышала его голос, такой похожий на ее собственный, только гораздо более низкий и глубокий.
– Старший любящий тебя брат, – прошептала Жюли последнюю строку его последнего письма. И конечно, «старшим» он стал называть себя только после гибели братьев. – Лоик.
Жюли считала, что Лоику его писательский талант достался от отца, который, хоть грамоте не учился, был превосходным рассказчиком. Это отец настоял, чтобы его сыновья пошли в школу и учились хотя бы лет до двенадцати, и на Рождество с гордостью покупал им в подарок книги.
Когда же настал черед идти в школу Лоику, тот стал требовать, чтобы в школу послали и Жюли – угрожая, что, если ее не отправят в школу, он станет прогульщиком. В конечном счете родителям пришлось согласиться – в любом случае учить Жюли плетению кружев к тому времени мать уже больше не могла. Лучше всех учился Лоик, правда, дольше всех в школу ходила Жюли – до самого начала войны.
Лоик, как и все мужчины в их семье, работал в порту – до тех пор пока в семнадцать лет не решил идти на фронт. Именно тогда он и признался Жюли, что хочет стать писателем.
Вечером накануне его отправления они сидели вдвоем на берегу моря и смотрели на освещенные огнями корабли. Родители – на этот раз они не испытывали ни капли той гордости, что распирала их в 1914, – остались дома; они были расстроены и сердиты. Брат и сестра молча наблюдали, как волны окатывают причалы, и вдруг Лоик вынул из кармана статью из местной газеты. У Жюли не было никакого настроения что-либо читать, и она безучастно пробежала глазами этот пронзительный рассказ о том, как Гавр, набитый французскими частями и международными войсками, стал совершенно иным городом. Но дойдя до конца, она изумленно замерла – статья была подписана инициалами Л. В.
– Это твоя? – едва слышно выдохнула Жюли.
Она почти лишилась голоса.
Лоик, смущенно улыбнувшись, кивнул.
– Жюли, я хочу написать о войне, – принялся объяснять он. – Не просто статьи, а историю обыкновенного солдата. Но как я могу это сделать, если не пойду воевать? Если я, как маленький мальчик, останусь дома?
И действительно, его письма с фронта была написаны с мельчайшими подробностями – Лоик явно писал главы созревавшей в его голове книги. Во время военной подготовки его письма были довольно невинными и были полны патриотических слов вроде «страна», «долг», «товарищеская поддержка». Но как только он очутился в окопах и его жизнь резко переменилась, его тон тоже стал куда более резким. Порой казалось, будто Лоик описывает события для того, чтобы вычеркнуть их из памяти, отправить подальше и сохранить на будущее. Он не слал сестре слащавых описаний – он рассказывал все как есть, со всеми, даже чудовищными, подробностями. Жюли не раз снились и раненные колючей проволокой солдаты, и потрошение лошадей, и бойцы с обмороженными пальцами. Эти сны были такими отчетливыми, будто она все это видела наяву.
– «Идиоты», – грустно пробормотала она. – «Несчастные дураки». Николай, конечно, так не думает. Он просто передо мной рисовался, чтобы оправдать свое дезертирство.
Жюли вспомнила его комплименты, и как они танцевали, и как целовались, и глаза ее вспыхнули страстью. Несмотря на его грубые слова, она надеялась, что они еще встретятся, что их роман не закончен.
Оттолкнувшись от поручня, Жюли вошла в первую попавшуюся дверь. А когда она наконец попала в огромную кухню первого класса – ярко освещенную комнату, где пар мешался с дымом и царила славная суета, – она сразу повеселела.
Работники в поварских колпаках и длинных фартуках, то и дело заглядывая в духовки и огромные медные котлы, трудились не покладая рук, а над ними, подобно игрушкам на рождественской елке, болтались ковши, половники и прочая кухонная утварь. Жюли с удовольствием вдохнула запахи, исходившие от будущего обеда пассажиров первого класса: нежного маслянистого рыбного супа, жареной баранины и ростбифа, глазированной моркови и свежего хлеба. Краем глаза она заметила, как кондитер доводит до совершенства всевозможные торты и пудинги, каждый из которых украшен фруктами, орехами, кремом или шоколадом. Жюли облизнула губы. В темной кухне в нижней части корабля, где основой всех блюд был жареный лук, у нее ни разу не проснулся аппетит.
Заметив, что один из поваров – крепкий, добродушного вида старик – на минуту прервал работу, Жюли ринулась прямо к нему.
– Лимоны! – вскричал повар. – А в следующий раз чего он попросит? Шампанского?!
Старик насыпал в мешочек отборных лимонов и протянул их Жюли.
– Лимоны для старика Паскаля, а это, мадмуазель, для вас. – И, подмигнув Жюли, он вложил ей в руку шоколадный эклер.
* * *
Констанция сидела на краю постели и раздумывала, когда ей отправиться к врачу. Серж сказал: «Чем раньше, тем лучше», но что именно значило это «раньше», она не имела ни малейшего представления. Во время своего пребывания в Париже Констанция заметила, что у французов совсем иное представление о времени, чем у американцев. Они часто поздно приходили, поздно ужинали, допоздна засиживались в гостях и поздно вставали. Констанции уже не сиделось на месте, но ей не хотелось прийти в клинику раньше доктора.
Несмотря на снотворные порошки, крепко поспать ей не удалось, и в шесть утра она уже была на ногах. Не спеша приняла ванну, припудрилась тальком, надушилась и заколола волосы по парижской моде – в наклонный пучок. Затем съела несколько груш и, раздумывая, в чем явиться к доктору, стала примерять один наряд за другим: длинное, свободного покроя платье, узкое в талии, было отвергнуто потому, что Фэйт сказала, будто оно похоже на купальный халат, а за ним отвергнута была и блузка с мелкими перламутровыми пуговицами. Вдруг у доктора Шаброна найдется время для медицинского осмотра (вспомнив свой сон, она залилась краской), зачем ей тогда возиться с этими крохотными пуговицами? В конце концов Констанция остановилась на спортивного покроя костюме с прямой клетчатой юбкой – не слишком официальный, но и не слишком вычурный. Однако этот костюм был не только удачным нарядом для похода к врачу, он еще и превосходно на ней сидел, и почти всякий раз, как она его надевала, ее осыпали комплиментами. Она взглянула на себя в зеркало и довольно улыбнулась.
Чтобы скоротать время и справиться с одолевшим ее нетерпением, Констанция решила достать акварельные краски и сделать несколько рисунков. Вдохновленная подаренной ей корзиной с фруктами, она принялась рисовать яблоки и бананы, перемежая их и обвивая зелеными листьями и синими ленточками. Но через четверть часа она уже с трудом сосредоточивалась на этом изящном рисунке и, грустно вздохнув, отложила работу.
Восемь. Что ж, теперь даже француз не сочтет ее визит слишком ранним. Она прошла в ванную комнату, подставила кисточку под воду и промывала ее до тех пор, пока с нее не стали стекать чистые, как стекло, капли воды.
Прихватив детективный роман, Констанция, пройдя по темному коридору, вышла на палубу. Какой туман! Она в растерянности поправила на шее сбившийся шелковый шарф. И вдруг почувствовала себя ужасно одинокой. И одинокой она была не только в Париже, где Фэйт и ее друзья фактически ее игнорировали, но и до этого, в Вустере. Ей страшно захотелось увидеться с доктором.
Она подошла к кабинету, но дверь была заперта. С минуту помявшись, она постучала. Доктор Шаброн открыл дверь и встретил ее широкой улыбкой.
– Я надеялся, Констанция, что это будете именно вы. – С сияющими глазами он протянул ей руку. – Заходите, пожалуйста.
