Ближе к концу войны Фосетт стал описывать некоторые кровавые события, которым он стал свидетелем, в специальной рубрике одной английской газеты под заголовком «Письма британского полковника, повествующего о чудовищной бойне». «Если вы можете вообразить себе 60 миль линии фронта, глубиной от одной мили до тридцати, буквально усеянной мертвецами, иногда насыпанными небольшими холмиками, — писал Фосетт, — то вот вам представление о той цене, которую приходится платить. Множество людей движутся на убой нескончаемыми волнами, они накрывают колючую проволоку и наполняют окопы мертвыми и умирающими. Это подобно неудержимой силе муравьиной армии, в которой давление новых и новых волн подталкивает легионы, идущие впереди — на гибель, хотят они того или нет. Никакая граница не сможет сдержать напор этого людского прилива, этих нескончаемых убийств. На мой взгляд, перед нами самое чудовищное свидетельство того, к каким жутким последствиям неизменно приводит необузданный милитаризм». [71] Он делает вывод: «Цивилизация! Господи помилуй! Для тех, кто видел все эти ужасы, само слово „цивилизация“ — нелепость. Это безумный взрыв самых низменных человеческих чувств».
Среди этой бойни храбрость Фосетта продолжают превозносить в депешах, и вот, как сообщает «Лондон газетт» 4 января 1917 года, его награждают медалью «За боевое отличие». Но если его тело и осталось невредимым, то его ум, похоже, временами мутился. Когда он приезжал домой на побывку, он нередко часами молча сидел, обхватив голову руками. Он искал утешения в спиритизме и оккультных ритуалах, предлагавших способы вступить в контакт с ушедшими близкими — прибежище, к которому обратились многие сломленные горем европейцы. Конан Дойл описывает, как посещал спиритический сеанс, на котором услышал потусторонний голос.
Я спросил:
— Это ты, мой мальчик?
Он ответил жарким шепотом, с интонацией, которая была так ему свойственна:
— Отец! — И, помолчав: — Прости меня!
Я сказал:
— Здесь нечего прощать. Ты был самым лучшим сыном, какой может быть у человека.
Сильная рука опустилась мне на голову и начала медленно клонить ее вперед. Я почувствовал, как меня поцеловали в лоб, над бровью.
— Ты счастлив? — закричал я.
Наступило молчание, а потом, очень тихо, раздался ответ:
— Я так счастлив.
Фосетт писал Конан Дойлу о своих собственных впечатлениях от общения с медиумами. Он вспоминал, как его испуганная мать говорила с ним во время одного из сеансов. Медиум, через которого вещал ее дух, сказал: «Она очень любила тебя маленьким мальчиком и раскаивается, что так дурно с тобой обращалась». И еще: «Она хотела бы передать тебе свою любовь, но боится, что эту любовь отвергнут».
Некогда интерес Фосетта к оккультизму во многом был проявлением его юношеского бунтарства и научной любознательности. Этот интерес подстегивало также его желание побороть предрассудки общества, в котором он тогда жил, и принести дань уважения туземным легендам и верованиям. Теперь же он подходил к этим явлениям, позабыв на время уроки рационализма, которые он некогда получил в КГО, и отрешившись от своей острой наблюдательности. Он впитывал самые сверхъестественные учения мадам Блаватской о жителях Гипербореи, астральных телах, властителях Тьмы и ключах к Вселенной: потусторонний мир казался более привлекательным, чем мир реальный. (В «Стране туманов», продолжении «Затерянного мира», которое Конан Дойл написал в 1926 году, Джон Рокстон, герой, прототипом которого, как считают, отчасти послужил Фосетт, горячо принимает спиритизм и изучает возможность существования духов.) Среди офицеров ходили слухи, что Фосетт использовал планшетку для спиритических сеансов, популярный у медиумов инструмент: с его помощью он якобы принимал тактические решения на поле боя. «Он и его офицер разведки… уединялись в затемненной комнате и клали кисти рук на планшетку, держа локти на весу, — вспоминает в своих неопубликованных мемуарах Генри Гарольд Хемминг, который был капитаном при Фосетте. — Затем Фосетт громким голосом спрашивал у планшетки, подтверждается ли расположение [войск противника], и если бедное устройство наклонялось в нужную сторону, Фосетт не просто включал эту точку в свой список подтвержденных дислокаций, но часто и приказывал дать по этому месту 20 залпов из 9,2-дюймовой гаубицы». [72]
Однако больше всего Фосетт был захвачен видениями Z, которые, посреди ужасов войны, становились для него только притягательнее: сверкающее царство, по всей видимости, не подверженное гнили, охватившей западную цивилизацию. Он писал Конан Дойлу: может быть, что-то из его «затерянного мира» действительно существует. Судя по всему, Фосетт не переставал думать о Z, когда стрелял из гаубиц, когда его ранили в окопе, когда он хоронил убитых. В статье, опубликованной в газете «Вашингтон пост» в 1934 году, солдат из подразделения Фосетта вспоминал, как «много раз во Франции, когда командир „коротал время“ между налетами и атаками, он рассказывал о своих путешествиях и приключениях в Южной Америке — о ливнях, о сплошной мешанине травы и кустов, которая смыкается с нависающими лианами, о глубокой, ничем не нарушаемой тишине, царящей в глубине джунглей». Как сообщал в своем письме один из офицеров его бригады, Фосетт всегда был «полон каких-то тайных городов и сокровищ… которые он намеревался искать».
Фосетт забрасывал Костина и Мэнли, которые также сражались на Западном фронте, письмами, призванными убедить их сотрудничать с ним в будущем. Кроме того, он обращался в КГО за финансовой поддержкой.
«В настоящее время, как вы понимаете, для нас не совсем удобно давать сколь-либо определенные обещания касательно того, что может быть осуществлено после войны, — отвечает Келти на один из его запросов. — Если вы только можете себе позволить ждать».
«Я старею, и меня, смею добавить, раздражают зря потраченные годы и месяцы», — жаловался Фосетт Келти в начале 1918 года. Позже, в том же году, он сообщил журналу «Трэвэл»: «Легко представляя себе, что означают эти путешествия в подлинные лесные цитадели для людей куда моложе меня, я не желаю откладывать свое предприятие».
28 июня 1919 года, почти через пять лет после того, как Фосетт вернулся с Амазонки, незадолго до его пятьдесят первого дня рождения, Германия наконец сдалась, подписав мирный договор. За время войны погибло около двадцати миллионов человек и по меньшей мере столько же было ранено. Фосетт описывал «всю эту историю» как «самоубийство» западной цивилизации, впавшей в самообман, и заявлял: «Тысячи людей утратили подобные иллюзии за эти четыре года, прожитые в грязи и крови».
Вернувшись домой, в Англию, он снова начинает жить вместе с женой и детьми — впервые за многие годы. Он поражается, как сильно вырос Джек, как он раздался в плечах, как увеличились у него мышцы рук. Джеку недавно исполнилось шестнадцать, и он теперь «выше отца на целый дюйм, если не больше!» — сообщает Нина в письме Гарольду Ларджу, другу семьи, живущему в Новой Зеландии. Джек превратился в мощного спортсмена и уже вовсю укреплял свое тело в ожидании того дня, когда он достаточно повзрослеет, чтобы отправиться в дикие края вместе с отцом. «Мы все вместе ходили в субботу на соревнования и видели, как он получил второй приз по прыжкам в высоту и поднятию штанги», — пишет Нина.
Фосетт с Джеком играли друг с другом в свои обычные спортивные игры, только теперь Джек часто превосходил отца по физическим кондициям. В письме к Ларджу Джек хвастается: «Я провел классный крикетный сезон, потому что я вице-капитан [школьной] команды и потому что я обставил большинство наших и занял второе место по среднему уровню личных достижений. А еще я ни разу за весь сезон не упустил подачу». В этом письме сквозит наивная юношеская самоуверенность. Он сообщает, что увлекся фотографированием и сделал «несколько классных снимков». Время от времени в его письмах попадаются нарисованные пером карикатуры на брата и сестру.
